В том же духе неонацисты выступили и против ремилитаризации ФРГ в составе НАТО, утверждая, что этот процесс во-первых, должен происходить только после восстановления целостности и единства германского государства, а во-вторых, уж точно не под эгидой Североатлантического Альянса, который является лишь инструментом в руках Америки. Понятно, что немецкие неонацисты одобрительно отнеслись и к советской “борьбе с безродным космополитизмом” (она же - защита национальной идентичности), жертвами которой становились евреи и “преклоняющиеся перед Западом” интеллигентики.

Короче говоря, несмотря на нацистскую сущность, Социалистическая Имперская Партия и особенно её вождь Ремер рассматривали СССР как идейно чуждую, но вместе с тем потенциально союзную немецкому национализму державу, борющуюся с доминированием враждебного Германии англосаксонского Запада в глобальном масштабе.

Правда никаких конкретных форм этот тактический альянс так и не принял по причине того, что в октябре 1952 СИП стала первой партией ФРГ, которая была запрещена федеральным судом за реабилитацию нацизма (второй запрещенной в ФРГ партией стала КПГ в 1956). В дальнейшем, бывший вождь СИП Отто Эрнст Ремер, бежавший во франкистскую Испанию в 1951 из-за судебного преследования (в своих речах он называл участников антинацистского Сопротивления “предателями немецкого народа”, чего в ФРГ было делать нельзя), еще неоднократно будет возникать на горизонте международной политики, последовательно контактируя и с Гамалем Абделем Насером, и с Фиделем Кастро, и с беглыми нацистскими преступниками в Южной Америке, и с сирийскими торговцами оружием и с итальянскими неофашистами Франко Фреды и с немецкими неонацистами из Группы Хоффмана, замешанными в чреде терактов и убийств в 70-е годы. 

В общем и целом взаимодействие между СССР и послевоенными западногерманскими неонацистами слегка напоминает советскую политику в отношении литовских фашистов в межвоенную эпоху, когда в условиях ничтожного влияния просоветских коммунистов советское государство рассматривало в качестве инструмента защиты собственных геополитических интересов идейно абсолютно чуждые силы. 

Потому что Маркс и Энгельс это конечно хорошо пока ты никто и никакой ответственности не несёшь, но когда ты превращаешься в ядро государства, нет ничего лучше Бисмарка и Макиавелли с их прагматизмом, циничным отношением к постулированным идеям и приматом государственных интересов над всякого рода громкими абстракциями.

Продублирую пост, с которого началось ведение данного канала 2 года назад - текст про А.Б.Мозгового, годовщина гибели которого как раз приходится на 23 мая.

За эти прошедшие 2 года в отношении фигуры Мозгового принципиально ничего не изменилось. Разве что И.Стрелков, в порыве откровенности, раскрыл секрет полишинеля, заявив что Мозгового отправили в иной мир совсем не зловещие вражеские диверсанты, а какие-то другие люди. Скорей всего негодяй и двурушник Стрелков это все выдумал с целью дискредитации и разжигания, за что был справедливо наказан. С государством не шути.

Как думается, стихийно оформившиеся народнические/эгалитаристские воззрения Мозгового, отягощенные его политическими амбициями, не особо устраивали рулевых геополитического конфликта на Юго-Востоке Украины, поэтому Мозговой исчез. Причем исчез не только он сам как человек; исчезло, не получив развития все его, - пусть и незначительное, - политическое наследие, выраженное в интервью, прессухах, обращениях и постах в ВК. Которое довольно сильно отличалось (особенно на поздних этапах) от официального дискурса проектов ДНР/ЛНР с их принципиальным противопоставлением украинцев и русских, с педалированием темы фашизма, с курсом на построение крохотных, нежизнеспособных и малопривлекательных “народных республик”, быстро превратившихся в “серую зону” в худшем смысле.

Не совсем даже понятно, почему мемориальная страничка Мозгового в ВК до сих пор не снесена по доносам патриотов, ибо многие посты этого полевого командира сегодня выглядят непозволительной подрывной крамолой.

В любом случае, Мозговой, - при всей путанности постулированных идей, - выражал в наибольшей степени, как это принято говорить, прогрессивные, “народнические” черты движения украинского Юго-Востока, выставив вперед вопрос социального освобождения и доходя до призывов к объединению с формальным противником ради разрушения “олигархического строя”. Нынче помыслить о таком уже невозможно.

Вопрос о самоопределении наций создал много проблем в 20 веке и продолжает создавать проблемы в веке 21-ом.

Традиционно, право наций на самоопределение трактуется как право нации на собственное государство; т.е. государство = нация, а нация - это народ, обладающий государством. Никак иначе идею самоопределения не трактует никто. История становления этого постулата, сформулированного еще в 19 веке Джузеппе Мадзини (“Каждой нации - государство, но только одно государство для целой нации”), долгая и витиеватая, но главное то, что после окончания Первой мировой право народов на создание собственных суверенных государств в общем было принято в качестве аксиомы всем тогдашним “цивилизованным миром”. Освятив тем самым “деколонизацию” развалившихся империй (Австро-Венгерской, Германской, Российской и Османской) и дав толчок (во многом благодаря русскому большевизму) к началу антиколониальной борьбы народов Африки, Азии и Ближнего Востока.

Естественно, курс на самоопределение сразу же породил череду конфликтов на территориях смешанного расселения, где сталкивались между собой различные этатистские национальные проекты. Но ничего лучше придумано не было, поэтому после Второй Мировой, - истоки которой тоже уходят в реваншистские стремления немцев вернуть и расширить влияние государства всех “фольксдойче” за счет сопредельных стран, - принцип права наций на самоопределение был закреплен в Уставе ООН. Где он входил в неразрешимое противоречие с принципом территориальной целостности государства, дав в итоге юридическую коллизию, на которой в эпоху Холодной войны играли борющиеся сверхдержавы, а теперь, когда мир стал многополярен, играют вообще все кому ни лень, используя стремление к самоопределению тех или иных народов для геополитического давления на противников, провоцируя все новые и новые межнациональные и межгосударственные конфликты, конца и края которых не видно. Все это согласно международному праву происходит.

Между тем коммунисты делали вид, что они-то национальный вопрос решили и проблем тут особых нет. Основным критерием была революционная целесообразность: самоопределение наций Ленин связал с “интересами классовой борьбы пролетариата за социализм”. Иными словами, там, где национальная борьба подрывала колониальные и капиталистические державы, это считалось правильным и справедливым (даже при отсутствии демократической программы), коммунисты это поддерживали, а там, где национальный фактор бил уже по самому централизованному социалистическому проекту (в первую очередь, по СССР, а в будущем - по любому “прогрессивному государству”), национальное самоопределение рассматривалось как реакция, подрывающая единство пролетариата, коммунисты это осуждали. Но формально даже в Союзном договоре 1922 года было оставлено право на “самоопределение вплоть до отделения”, фактически же само по себе стремление к реализации данного права в условиях социализма рассматривалось как контрреволюция. 

Этот подход был куда более внятным, но и коммунисты постоянно сталкивались с национальной проблемой, которая все никак не уходила в прошлое, подрывая единство централизованного социалистического государства. Советские качели с переходом от коренизации к русификации и обратно, дополненные экспериментами по волюнтаристскому нарезанию границ, стали притчей во языцех, югославская федерация сталкивалась с теми же проблемами, эфиопский социализм почти сразу же вступил в кровопролитную борьбу с сепаратистами Эритреи и Тыграя (тоже социалистами), внутри афганского революционного правительства шла перманентная борьба между пуштунами и прочими народностями страны, даже в устойчивой Чехословацкой федерации автономный национализм словаков, выражающийся в требованиях пересмотра федеративного договора (с доминированием Чехии) имел широкую поддержку масс (в отличие от навязанного извне сепаратизма).

Короче говоря, ситуация с разрешением национального вопроса в многонациональных социалистических странах была далека от идеала и, как только государственный социализм с его добрым принципом пролетарского интернационализма пошел на дно, соцлагерь взорвался серией “подмороженных” межнациональных конфликтов, окончательно добивших идеалы дружбы народов. 

На современном этапе ситуация с национальным самоопределением выглядит вообще тупиковой. Принципы “пролетарского интернационализма” и гуманизма, которые и в 20 веке работали не очень хорошо, но хоть как-то стравливали межнациональное напряжение, нынче сданы в исторический утиль. Государства и народы с воодушевлением сталкиваются друг с другом в глобальном геополитическом побоище, просвета в этом процессе нет никакого. Схватки во всех углах земли видимо будут продолжаться еще долго, вызывая все большее одичание и ожесточение в низах, руками которых “сильные люди” делят планету. 

Посему, любопытно было ознакомиться с выступлением Махмута Шакара, адвоката Абдуллы Оджалана, который попытался в двух словах изложить новую концепцию самоопределения наций с точки зрения “демократического конфедерализма”. 

Во-первых, постулируется отказ от противостояния с доминирующим национальным государством: “суверенное национальное государство отказывается от политики отрицания и уничтожения, а угнетенная нация отказывается от идеи создания собственного национального государства”. Отказ от стремления к самоопределению в виде государства принципиален, т.к. по мнению Оджалана национальное государство не решает проблемы межнационального сосуществования, но лишь усугубляет её. Никому, кроме узких национальных элит, стремящихся превратиться в государственную бюрократию, национальное государство пользы не несет. 

Для демонстрации этого подхода Шакар использует опыт все той же Рожавы, которая, с одной стороны, является неподконтрольной Дамаску территорией, но с другой - принципиально не отвергала и не отвергает возможножности существования внутри Сирии (даже Сирии под управлением такого одиозного человека как Башар Асад) в качестве автономии. За что во время сирийской гражданки курды подвергались критике со стороны оппозиции. Отрадно, что на майском съезде Партии Баас из уст сирийского президента так же прозвучали слова о скором достижения компромисса с мятежным Северо-востоком страны.

Однако если доминирующее государство не принимает такую компромиссную форму сосуществования, угнетенная нация оставляет за собой право строительства “демократической автономии” собственными силами, не отрицая при этом возможностей для компромисса. Ключевым фактором этой стратегии Шакар называет самооборону, т.к. без способности защищать свою демократическую модель всякие благие пожелания остаются лишь пожеланиями.

Во-вторых, новая модель “демократического конфедерализма” предусматривает “демократическую трансформацию доминирующей нации”. Это значит, что титульная нация отказывается от “колониальной ментальности”, выраженной не только в военном подавлении, но и в экономической, культурной, политической унификации регионов, в создании подконтрольных центру структур внутри колонизируемого сообщества, в ползучей “ликвидации” национальных особенностей в угоду центральному руководству.

Все это должно происходить через изменение “центра”, его административного и государственного устройства, его культурной и военной политики с помощью демократической борьбы, широкого союза разных народностей (с участием представителей доминирующей нации), создающих на базе новых взаимоотношений пространство демократической автономии, которое со временем может исправить ущерб, нанесенный прошлым колониализмом.

В качестве иллюстрации Шакар приводит пример деятельности турецко-курдского Народно-демократического конгресса (HDK) и его многочисленных ответвлений, который на протяжении многих лет, невзирая на всевозможные преграды со стороны государства, борется за реализацию лозунга “Демократическая Турция - Свободный Курдистан”.

Ну и в-третьих, основываясь на антиколониальном и антикапиталистическом национализме, теория Оджалана вместе с тем противостоит модному теперь среди националистов “возврату в средневековье” - с религиозным мракобесием, сословиями, домостроем и окукливанием на почве собственного величия и уникальности. Скорее, Оджалан идет еще дальше вглубь веков, намереваясь вернуться к неолитической структуре общества на новом витке - с характерной для догосударственных времен прямой демократией, освобождением женщин, чистой экологией, культурно-этническим разнообразием и, в пределе - к международному конфедерализму наций и народов, своеобразному “новому интернационализму” (старый пролетарский потому что помер), который должен покончить с “капиталистической современностью”.

Ну и, понятное дело, в процессе самой борьбы за этот “демократический конфедерализм”, выковывается “новый человек”, лишенный пережитков феодализма, колониализма и капитализма, без чего эта новаторская система существовать не сможет.

Вот такая вот, - вкратце, - утопия, через которую апологеты борьбы РПК надеются выбить почву из-под ног современного национального государства, использующего национальные вопросы для развития геополитической борьбы друг с дружкой, которая постепенно принимает воистину устрашающий для человечества характер.

☝️В дополнении к вышесказанному можно добавить нижеследующее. Почему РПК/Оджалан скептически смотрит на государство.

Годы, проведенные в тюрьме за чтением книжек (в этом у него ограничений не было) и размышлениями о былом, привели Оджалана к выводу о том, что государство - это в принципе плохо и крушение социализма в общем и целом было предопределено тем, что был взят курс строительства “социалистического государства”.

Логика тут простая. Современное централизованное государство (nation state) возникло и развивалось одновременно с капитализмом, являясь отражением укрепления политической и экономической власти монополий, которые через государственную бюрократию выстраивают систему тотального подчинения общества целям самих этих монополий. Хотя Маркс и Энгельс настаивали, что старое буржуазное государство нужно сломать, поставив на его место новое государство диктатуры пролетариата (черты которого они сами ясно не представляли), взявшие власть большевики после некоторых метаний фактически восстановили модель nation state с самими собою во главе, объявив все это единственно верным путем к социализму. Между тем, социалистическое государство диктатуры пролетариата воспроизводило отношения между властью (госбюрократией) и народом, характерные для капиталистических авторитарных государств. Отсюда, дескать, и вытекают сравнения коммунизма и фашизма или измышления некоторых левых об том, что советская/югославская/китайская/etc партийно-хозяйственная бюрократия приобрела черты “нового класса”, господствующего над пролетариатом.

Соответственно, попытка построения социализма с помощью инструмента неразрывно связанного с капитализмом и воспроизводящим “этатистскую ментальность”, оказалась провальной. В итоге все “социалистические государства”, - некоторые даже с сохранением власти компартии, - легко и непринужденно перестроились на капиталистических началах, а бывшие партийно-хозяйственные товарищи зачастую даже сохранили свои места в госбюрократии.

Какие специфические черты присущи nation state по мнению Оджалана?

Это прежде всего политическая централизация и идеологическая унификация.

С началом эпохи буржуазных революций nation state агрессивно распространяло свою власть на все общественные слои, создавая все новые институты для защиты власти и идейной гегемонии. Основным инструментом этого стала безликая гражданская и военная бюрократия, возвысившаяся над обществом. Она обеспечивает бесперебойную работу системы, защищает основы производства товаров и создает условия для получения прибыли тем или иным экономическим субъектам.

Основная тенденция развития государства - монополизация управления абсолютно всеми социальными процессами. Чем полнее контроль над обществом - тем эффективнее функционирует nation state, вынужденное конкурировать, - как в военном, так и в экономическом плане, - с другими такими же nation states.

Разнообразие и плюрализм противоречат этому курсу на тотальность. По мысли Оджалана, государство “колонизирует” умы людей, присваивая все виды духовных и интеллектуальных идей с целью укрепления этатистской идеологической гегемонии. Конкретно это выражается в создании единой национальной культуры, идентичности, религии с целью полной гомогенизации общества и “привязывании” его к организационной системе государства. Часто эта “социальная инженерия” сопровождается геноцидом, принудительной ассимиляцией и подкупом (разложением с помощью финансовых стимулов) тех общественных структур, которые плохо поддаются бюрократическому контролю. В этом плане нет никаких различий между государствами, какими бы идеями они не прикрывались - религиозными, либеральными или социалистическими.

Феодальные империи прошлого ни в какое сравнение не идут с современным nation states по уровню централизации и идеологической монополизации, т.к. даже внутреннее управление великих империй использовало разные методы управления и самоуправления для разных своих частей, в которые входили самые разные структуры - начиная от религиозных республик, заканчивая племенными советами.

В современном nation state такое разнообразие невозможно в принципе. Это как бы доказывает, что жесткая централистская модель - это не то, что хочет общество, это то, чего хотят производящие монополии, частные или государственные.

Оджалан легко решает вопрос с фашизмом, т.к. по его мнению фашизм - это доведенная до логического предела тенденция государства к тотальности и полному порабощению общества через инструменты идеологического и бюрократического (корпоративистского) контроля. Любое государство стремится к фашизму и лишь сопротивление низов, связанное с традициями или политической культурой, создает препятствия для этого бюрократического тоталитаризма. Препятствия эти, тем не менее, благодаря развитию технологий общественного контроля, мало-помалу ликвидируются везде. 

Фашизм - это чистейшая форма национального государства и всякое государство, выстроенное на основах nation state, движется к фашизму. Поэтому не стоит говорить об исламских, либеральных или социалистических государствах: государство само по себе обладает внутренней логикой развития, направленной на подчинение народа, а общество, не обладающее инструментами самообороны от этого натиска, теряет свою идентичность, способность к демократическому развитию и принятию решений, становясь заложником социального инжиниринга государственной бюрократии, которая может использовать какой угодно флаг, но при этом выйти за пределы этатистской парадигмы она не способна. А значит, ни о каком “растворении” или исчезновении государства не может быть и речи. Может исчезнуть порабощенный народ, может быть изменена его идентичность и умереть самобытная культура, но государство остается неизменным.

Что касается идеологической унификации, то Оджалан выдвигает весьма оригинальную идею о квазирелигиозном характере nation state.

Якобы, разделение государства и религии в эпоху буржуазных революций носило искусственный, волюнтаристский характер, не подрывая старого религиозного восприятия власти. Посему, светское nation state сохранило все признаки священных религиозных атрибутов, заменивших старые нематериальные реликвии - нация, родина, флаг, гимн и т.д., - а само государство было возведено в ранг нового деперсонифицированного светского бога, стоящего над своими рабами и требующего от них жертв.

Это в общем перекликается с идеей Гегеля о том, что “государство - это шествие бога по земле”.

Соответственно, религией этого “живого бога” является национализм - иррациональная идея служения божественному национальному государству, укреплению его границ, структуры и идеологического базиса, пронизывающего все сферы человеческой жизни.

Что до “старой” религии, то она уже не играет своей традиционной организующей роли и единственной её миссией в нынешнем обществе является обслуживание интересов национального государства, т.е. поддержание идейной этатистской гегемонии и содействие контролю государства над обществом. Если какая-то религиозная мысль вступает в конфликт с этими задачами, такая мысль ликвидируется как “общественно опасная”.

Все то же самое относится ко всем прочим идейным доктринам, - либерализму, социализму, фашизму и т.д., - которые с разных сторон поддерживают “этатистскую парадигму”, воспевая идею о том, что государство - это профессиональный аппарат, который заботится (или должен заботится) о простых людях. Оджалан называет эту общую идею-фикс ложью, т.к. основной заботой государства является самовозрастание национального капитала, чего требует конкуренции на мировом рынке, а забота о людях осуществляется лишь в той мере, в какой это способствует самовозрастанию. Медицина, образование, пенсионное обеспечение не связаны с гуманизмом госбюрократии; это либо результат нажима народа, либо вынужденная мера, вытекающая из задач межгосударственной конкуренции.

И когда возникает необходимость участия в перераспределении влияния в капиталистическом мире, любое государство мгновенно забывает о гуманизме, легко прощаясь с тысячами или даже десятками тысяч своих граждан, обязанных отдать жизнь во имя своего родного nation state.

Вся эта унифицированная и централизованная система Оджалану не нравится; она якобы порочна, потому что превращает общество в управляемых, безликих и разобщенных рабов деперсонифицированного государства, спустившегося на землю бога. Можно создать “социалистическое государство”, но оно не приведет общество к социализму в том виде, в каком социализм воспринимался мечтателями из 19 века (т.е. самоуправляемой федерации производителей), т.к. культивирует в массах патернализм, беспомощность и зависимость от мистических, безликих и непонятных сил госбюрократии.

Вместе с тем, Оджалан признает анархизм с его идеями быстрой “отмены” государства абсолютной утопией. Предлагая, в противовес двигаться в направлении постепенной децентрализации, демократизации и конфедерализма, подрывая параллельно “этатистскую ментальность” и связанные с этой “ментальностью” идейные проявления (великодержавие, религиозная или национальная нетерпимость, шовинизм, “колониальное мышление”, сексизм, милитаризм, консьюмеризм и т.д.), разрушающие горизонтальные связи промеж людьми и создающие благоприятные условия для укрепления власти госаппарата. Воспринимающийся как бы априори враждебным народу, которым он управляет и гуманизация и демократизация которого может быть осуществлена только давлением снизу.

Про развитие венесуэльского “социализма 21 века” писал уже неоднократно (тэг #Венесуэла). Однако, как и всякий процесс, венесуэльский “социализм” имеет, - неожиданно, - и некоторые позитивные черты. Мало кто знает ©, но в стране все еще существует движение коммунаров, последнее дыхание романтического “мятежного чавизма”.

В 2010 году Уго Чавес, воодушевленный идеями преобразования Боливарианской республики в “коммунальное государство”, - некую общинную федерацию, - готовясь к будущим выборам обнародовал Ограниченный закон о коммунах, предполагая в течение 2013-19 гг. сформировать остов этого самого “нового государства” - с децентрализацией исполнительной власти и широким демократическим участием народа. Было создано специальное Министерство Коммун, которое в 2012-13 гг. зарегистрировало 3641 коммуну: 893 городских, 971 сельскую, 53 коренных (на основе общин коренных народов) и 1724 смешанных (пригородных).

Что такое “коммуна”? В случае Венесуэлы, это объединенные воедино 5-6 коммунальных советов (данную муниципальную систему самоуправления Чавес ввел еще в 2005), контролирующие совместно некие производственные единицы, функционирующие либо на кооперативных, либо на смешанных (государственно-кооперативных) началах. Сам Чавес уповал, что расширение сети коммун, ведающих не только экономическими субъектами, но и политическим воспитанием, постепенно трансформирует общество, по максимуму убрав из общественной жизни государственную бюрократию.

Благодаря широкой народной поддержке и наличию в обществе некоторых традиций общинности (особенно на селе и среди коренных народов) вся эта история в 12-13 гг. стартовала очень хорошо. Этому содействовала и политика государства, смотревшего сквозь пальцы на незаконные самозахваты латифундий селянами и часто выделявшее средства для преобразования ферм или небольших предприятий (в городах) в муниципальные кооперативы.

Параллельно некоторые особо передовые коммуны, - типа Эль-Майсаль или Коммуны имени Че Гевары, - соображая, что устойчивость движения коммунаров напрямую зависит от уровня политического развития своих членов и гражданского окружения, начали вводить специальные муниципальные программы обучения, подкрепляя, так сказать, коллективистскую идейную гегемонию. В других местах коллективистский дух поддерживался воссозданием погибающих под ударами капитализма традиционных форм бытия венесуэльского общества, типа “каяпы” (разовой коллективной работы на общее благо, типа субботника), “санкочо” (коллективной трапезы) или местных “фиест” (праздников с танцами и угощениями). Естественно, так не везде происходило; думаю, что во многих местах коммуны вообще носили формальный характер предприятий, пытавшихся сесть на государственную шею в плане бюджетных ассигнований, но тем не менее, курс коммун на дополнение экономической деятельности политическим обучением присутствовал кое-где.

Однако, смерть Чавеса, тяжелый политико-экономический кризис, в который страна начала погружаться в 2012 году и правовые коллизии закона о коммунах весьма плохо отразились на дальнейшем развитии движения. Например, не очень результативной была попытка государства в 2014 году выстроить “коммунальный блок”, т.е. свести имеющиеся коммуны в некую экономическую цепочку (т.к. по мысли Чавеса, только через преодоление изоляции коммун и создание некоей сети-федерации можно прийти к “коммунальному государству”).

Кроме того, сыграла негативную роль зависимость коммун не только от правовой, но и от финансовой поддержки государства, которое в условиях кризиса закономерно пошло на свертывание финансирования, перераспределяя средства в сторону подпитки крупных госпредприятий.

Падение цен на некоторые аграрные культуры и дефицит топлива, удобрений и семян очень сильно подорвали сельское движение коммунаров. Наконец, падение популярности мадуристского правительства отразилось и на падении интереса масс в целом ко всем аспектам “социализма 21 века”, который привел страну к катастрофе.

Тем не менее, ряд коммун сумели пройти этот тяжелый этап более-менее стойко, а в 2022 году 65 коммун в 14 штатах объединились в негосударственный автономный Союз Коммун (Unión Comunera), защищающий идею преобразования Венесуэлы в “коммунальное государство”. Любопытно то, что формально это новое движение не привязано к правящей партии: идейно-политическая линия каждой коммуны якобы определяется внутри общинных советов, поэтому, по заявлениям самих членов Союза Коммун, в движении присутствуют как более-менее лояльные общины, так и настроенные оппозиционно. В любом случае, это не создает препятствий для налаживания хозяйственно-экономических и организационных связей между коммунами и, вместе с тем, не мешает Союзу взаимодействовать с государством на той же хозяйственно-экономической и организационной почве (типа участия в государственной системе распределения произведенных коммунами продуктов в городах)

Перспективы этого движения в условиях экономической нестабильности и поворота весьма авторитарного правительства в сторону крупного бизнеса не совсем понятны, но уже одно то, что несмотря на все невзгоды и перипетии в рядах несчастного венесуэльского общества таки теплится дух коллективизма и даже развиваются мечты о какой-то антикапиталистической альтернативе, “коммунальном государстве” и “народной власти”, безусловно радует.

#Венесуэла

А вот в Чили как получилось. Есть там довольно крупная Коммунистическая Партия, входящая ныне в правительственную коалицию Габриеля Борича. Партия эта держится традиционно умеренной линии, что не оберегает ее от нападок правого сектора, повсюду выискивающего “коммунистический заговор”. 

И, значит, ныне одним из самых медийных персонажей КПЧ, пришедший на смену сдувшейся Камиле Вальехо (очень популярной в годы массовых студенческих мобилизаций начала 2010х, но теперь превратившейся в серого партийного бюрократа и пресс-секретаря правительства),  является мэр муниципалитета Реколета, расположенного на севере Сантьяго, Даниэль Хадуэ. Человек экстравагантный, очень задиристый и бойкий, постоянно попадающий на передовицы благодаря своим заявлениям, иногда идущих вразрез с умеренной партийной линией КПЧ.

И тут на неделе этот Хадуэ загремел за решетку.  Шьют ему коррупцию и ряд экономических преступлений, связанных с функционированием сети “народных аптек” (Achifarp). Эту замечательную систему распределения лекарств по ценам ниже рыночных, Хадуэ разработал в 2015 году для своего муниципалитета, а позже распространил и по всей стране. Таких аптек теперь 212 в 170 муниципалитетах, т.е. проект оказался более чем эффективным, что заставляет скрежетать зубками деловых людей в хороших костюмах, рулящих коммерческими аптечными сетками.

“Народная аптека” (по сути, национальная ассоциация потребительских аптечных кооперативов) это только вершина айсберга, конечно. Потому что для своей коммуны Хадуэ придумал массу всевозможных социальных программ: народная оптика, народная стоматология, открытый университет, несколько народных книжных магазинов, ряд муниципальных многоквартирных домов со сниженной арендной платой. Но, конечно, аптеки - самый эффектный проект, вышедший на национальный уровень.

Еще в 2021 году поставщик Best Quality пожаловался национальным властям, что взаимодействие с Achifarp поставило его на грань банкротства, т.к. аптечный кооператив не оплатил большой объем поставок. В дальнейшем, появились обвинения и в вымогательстве взятки: якобы, в обмен на пожертвования в кассу Компартии в Реколете, Хадуэ гарантировал что Best Quality победит в тендере на поставки продукции в сеть “народных супермаркетов”, которые задумало создать уже правительство Борича.

Долго ли коротко ли, разбирательство длилось и дошло наконец до той стадии, когда судьи решили в качестве меры пресечения применить предварительное заключение, т.к. пребывание мэра на свободе “несет опасность для общества”. Родная компартия конечно выразила уверенность, что суд во всем разберется, но сделала это как-то без огонька.

И как тут не вспомнить случившееся же на этой неделе задержание мэра турецкого города Хаккари от прокурдской левой Партии равенства и демократии народов (DEM) Мехмета Сыддыка Акиша, которому впаяли 19.5 лет тюрьмы за “руководство террористической организацией”; якобы, в период 2009-13 года Мехмет Сыддык принимал активное участие в строительстве гражданских сетей Рабочей Партии Курдистана и организации каких-то нападений. Сообщается, что это только начало, т.к. на карандаше у турецкой полиции еще около 30 руководителей муниципалитетов, мэров и глав районов от DEM, которым так же инкриминируют связи с РПК, сливание бюджетных средств на организацию аффилированных с РПК групп и подрывную деятельность против государства.

Не знаю, насколько все это является правдой (связи DEM с РПК), но турецкое правосудие регулярно использует удобное “террористическое” обвинение для запретов или арестов не только курдских политиков, но и собственно турецких левых (об одном таком случае из Стамбула я давно как-то писал). Сроки по таким резиновым обвинениям дают умопомрачительные, но турецко-курдская левая все никак не разбегается по темным углам, изыскивая новые способы деятельности.

Компартия Греции набрала на европейских выборах 9.3%, сохранив двух своих депутатов в Европарламенте. По сравнению с прошлыми европейскими выборами 2019 результат отличный (тогда греки набрали 5.3%), однако, - на мой взгляд, - подскакивать до потолка от радости, рассказывая о стремительном росте поддержки коммунистов все-таки рановато.

Потому что если взглянуть непосредственно на количество полученных голосов, то ситуация хоть и позитивная (почти 368 тысяч против 302 в 2019 году), но не экстраординарная: в целом, КПГ с момента реорганизации в 1993 году имеет устойчивую электоральную поддержку населения в 300-400 тысяч голосов (к примеру, на двойных парламентских выборах в прошлом году за партию оба раза проголосовало более 400 тысяч).

И пока греческие коммунисты даже не доросли до того уровня влияния в обществе, каким они пользовались в эпоху затяжного кризиса конца 2000-х, когда за КПГ стабильно отдавали свои голоса свыше полумиллиона избирателей. Правда тогда и явка граждан была повыше, поэтому в процентном отношении планка поддержки КПГ крутилась вокруг тех же 7-8-9%.

Но в любом случае, в нашу эпоху последовательного сползания коммунистов в маргинальное поле, за счет своих принципиальных позиций и довольно-таки активной и умелой политической работы как на внешнем, так и на внутреннем фронте, КПГ совершает чудо, твердо удерживаясь которых год в своей политической нише, вполне успешно конкурируя с основными противниками слева, социал-демократами СИРИЗА и ПАСОК. Которые, - и в процентном, и в количественном выражении, - последовательно идут на дно с середины 2010-х. 

Тем не менее, я предполагаю, что 10-12% это максимум, на что могут рассчитывать коммунисты (не только греческие, любые) в рамках т.н. буржуазно-демократических выборов. Оглядываясь назад, в куда более политизированный 20-й век, можно увидеть, что именно таковы были средние показатели поддержки коммунистов в капиталистическом обществе, находящемся в условиях тяжелого кризиса. Сами по себе компартии (вне рыхлых коалиций) никогда не завоёвывали подавляющего большинства даже на самых честных выборах, даже в самые тяжелые для пролетариев времена, даже на самом пике развития “революционной ситуации”. Они уверенно побеждали только на тех выборах, которые сами же и проводили (Польша 1947, Болгария 1945, Венгрия 1949, Югославия 1945 и т.д.).

Феноменальные 30%, которых когда-то достигали компартии Италии и Франции (34% - это “исторический потолок”, в который в 1976 году уперлась Итальянская Коммунистическая Партия) были обеспечены весьма гибкой, миролюбивой и приспособленческой политикой (ортодоксальные марксисты-ленинцы именуют такую “гибкость” оппортунизмом и ревизионизмом), за счет которой коммунисты в моменте “уводили” часть электората у исторически более сильных социалистов. 

А сам же по себе коммунистический радикализм в более-менее чистом виде не находил слишком много сторонников никогда (хотя коммунисты всегда претендовали на то, что именно они выразители “коренных интересов трудящихся”, т.е. подавляющего большинства населения), поэтому Ленин, - видимо памятуя о неудаче РСДРП(б) на выборах в Учредительное собрание в ноябре 1917, - и не рассматривал вариант парламентского пути к социализму. Видя в легальной политической работе только трибуну для разоблачения самих же “парламентских иллюзий” и инструмент подготовки масс для революционного переворота в момент, когда для этого настанет благоприятный час.

После ВМВ, на фоне роста престижа и влияния СССР (а значит - и коммунистов), в западных компартиях произошло некоторое переосмысление тактики, связанной с легальной борьбой. Имея перед глазами опыт стран Восточной Европы и, прежде всего, Чехословакии, где местные героические коммунисты при некоторой (не такой уж и мощной) поддержке советской стороны в период 1945-48 пробрались законными способами в государственные органы и совершили в феврале 1948 бескровный переворот, появилась идея “ползучей” революции, с превращением парламента в “орган народного волеизъявления”, с проникновением коммунистов в силовые структуры и

министерства буржуазного государства, с формированием широких электоральных блоков под руководством коммунистов для легального выдавливания “буржуазных” партий из политической жизни и т.д. 

Трансформация тактики социалистической революции из лихого захвата вокзала/телефона/телеграфа романтичной партией профессиональных революционеров-подпольщиков в череду интриг и маневров циничных людей в серых костюмах, идущих во главе массовых партий, носила более приближенный к реальности середины 20 века характер. Но вместе с тем этот политический реализм открыл путь для закономерного укрепления “правых” настроений, апофеозом которых стал “еврокоммунизм”, с отказом даже от самой возможности захвата политической власти вне электоральных процедур.

Примерно в ту же сторону склонялась и КПГ в 70-80-е годы, но, благодаря процессу “реконструкции” 90-2000-х партия выправила свою теоретическую линию, вернувшись к классической ленинской схеме “выживания в ожидании революции”. Т.е. программно не отрицая классовой революции (насильственной по умолчанию), партия ставит своей целью “подготовку субъективного фактора” для действий в рамках революционной ситуации, которая неизвестно когда еще назреет (потому что это объективный и особо неподвластный никому фактор), но назреет обязательно.

Посему, отдавая должное успехам КПГ по удержанию электората, будем уповать на то, что революционная ситуация созреет раньше, чем эта достойная партия разложится (а такая опасность существует всегда) и мы увидим еще сверкающую пламенем революции Элладу.

Увидал у Димитриева рассуждения о патриотизме и отклик на эти рассуждения. В контексте темы о патриотизме, под которым каждый понимает что-то своё, можно отметить, что почти никогда в это заезженное пропагандой слово не вкладывается смысл, который оно изначально имело в 18-19 вв. 

Патриотизм той эпохи - эпохи американской, французской, латиноамериканских революций, - это антагонизм контрреволюционного лоялизма. Т.е. принципа верности государеву двору, препятствующему на тот момент всеми силами социально-экономическому развитию тех территорий, на которые простиралась власть “божьих помазанников” и их больших и малых вассалов.

Иными словами, патриот в исконном значении слова - это человек, стремящийся к обновлению своей родины и общества через радикальные реформы/революцию, не останавливающийся перед тем, чтобы ради этого обновления разрушить “священный мир” традиций и неприкосновенных общественных устоев, созданный контрреволюционными разлагающимися элитами и сословиями исключительно под себя. 

Со временем, термин “патриотизм” мало-помалу утратил этот свой изначальный революционный посыл, превратившись в абстрактную “любовь” к абстрактной “родине”, под чем утвердившиеся на политическом олимпе новые буржуазные группы подразумевали преданность подконтрольному им же самим политическому центру. Который единственный только якобы и выражает лучше всего интересы народа/родины. А оппозиционность этому центру отныне воспринималась как “антипатриотизм”. В 19 веке именно в “антипатриотизме” чаще всего обвиняли радикальных социалистов, которые чего-то там себе фантазировали о разрушении буржуазного политического центра с передачей всей политической и экономической власти в руки трудового народа. Какая же это любовь к родине? 

Очевидно, к тому моменту под “родиной”, которую нужно “любить”, уже подразумевался не народ, не бескрайние просторы родной природы и не метафизический “отчий дом”, а прежде всего вполне конкретный госаппарат под управлением конкретных лиц, приказам которых надо подчиняться и на защиту которых от внутренних или внешних врагов надо вставать. Задавать неудобные вопросы этой “родине” по поводу справедливости её функционирования тоже не стоило - родина одна, ее не выбирают, уж какая есть.

Так конечно было не везде, но это только благодаря проклятым коммунистам, которые пытались вернуть понятию “патриотизм” хотя бы некоторую часть утраченного революционного импульса в противовес официальному “патриотизму” милитаристов, полицейщины, головорезов и великих вождей нации. “Патриотическим” было возглавляемое коммунистами антифашистское сопротивление в Европе, боровшееся с режимами, тоже как бы выстроенными на пламенной "любви к родине". “Патриотическими” же были многочисленные латиноамериканские организации вооруженной борьбы, выступавшие против местных горилл-каудильо, на каждом углу именовавших самих себя “патриотами” (самая известная из таких - созданный чилийской компартией для борьбы с "патриотической" диктатурой Пиночета "Патриотический фронт Мануэля Родригеса"). Однако, когда коммунисты “сдулись”, понятие патриотизма окончательно утратило свою демократическую и революционную направленность.

Нечто подобное произошло, кстати и с понятием “национализм”, которое изначально относилось к левому спектру политической мысли и имело откровенно революционное содержание. Но уже к концу 19 века, - с возникновением во Франции “Action français” и “фёлькиш” движения в Германии, - европейский национализм начал откочевывать вправо, приобретая все более консервативные черты и все больше концентрируясь на идеях абстрактного государственного величия/возрождения, которому якобы препятствуют орды затаившихся внутренних врагов (евреев-спекулянтов, масонов, иммигрантов, социалистов-”антипатриотов”, либералов, атеистов, моральных вырожденцев и т.д.).

В колониальных странах Третьего мира этот процесс формирования и последующего разложения национализма начался гораздо позже и шел побыстрее, но в любом случае - он так же в итоге утратил почти все ранние черты, которые в советском агитпропе именовались “прогрессивными” (некоторый демократизм, секуляризм, ориентацию на трудовые сектора общества).

На видео греческие коммунисты исполняют, как я понимаю, коллективный народный танец сиртаки (хотя он и придуман только в 60-х, сиртаки давно приобрел именно “народный” характер), распевая песню “Tria grammata” (Три буквы) на мотив нашей “Катюши”, которая в своё время являлась гимном Фронта национального освобождения (EAM); патриотического альянса различных организаций под руководством Коммунистической Партии Греции, который в годы ВМВ боролся против немецкой оккупации, попутно развивая борьбу за социальное освобождение народа от местных магнатов, что в 1944 привело к “малой гражданской войне”, столкновению вооруженного крыла EAM непосредственно с антифашистским “правительством национального единства”, состоявшим из прежних вороватых элит, опиравшихся на Великобританию. 

Часто точно такие же картины можно увидеть в Турции, где коммунисты/левые издавна используют народный коллективный танец халай на своих праздниках, демонстрациях и сборищах. Точно так же левые курды превратили гованд чуть ли не в “партийный” танец, исполняемый везде, где только можно - его танцуют и партизаны РПК в горах иракского Кандиля, и “освобожденные женщины Востока” в сирийской Рожаве, и активисты на улицах Бакура, турецкой части Курдистана. 

Это лишь несколько примеров того, как левые через использование “народной демократической культуры” (а, как мы помним из произведений Ленина, всякая национальная культура делится на идущую из верхов “реакционную” часть и идущую снизу часть “прогрессивную” и “демократическую”) продвигают свои идеи, связывая их с уже имеющимися в народе элементами, улучшая их восприятие тем самым народом, о благополучии которого левые пекутся всю жизнь.

О подобном же “народническом” подходе сингальских левых из Народно-освободительного фронта я как-то уже писал, но, повторюсь, тема эта неисчерпаема. “Раскрашивание” революционных идей в “народные цвета”, близкие общественным низам, везде и всегда было куда более эффективным методом расширения социальной базы, нежели ретрансляция сложных теорий в чистом виде, предусматривающих достаточно высокую степень политической сознательности (чем низы общества вообще не славятся). Однако апелляция к народной традиции, привнесение через знакомые самому народу инструменты и практики “подрывных” идей, очень часто воспринимались ортодоксальным марксизмом-ленинизмом как некий “националистический уклон”, что столь же часто приводило к “национальному нигилизму” коммунистов, усугублявшемуся длительной борьбой русского ленинизма с народничеством/неонародничеством. Которое как раз и опиралось в бóльшей степени на демократическую часть традиций народа, типа общинности/мира, кооперации, стремлении к децентрализации власти и т.д.

Но, как некоторым известно, когда над первым в мире марксистско-ленинским государством нависла военная опасность…, во имя спасения оно само обратилось к традиции, правда уже не чисто народной, а, условно говоря, к  державно-централистской, последовательно пересматривая с середины 30-х годов взгляды на дореволюционную российскую государственность, которая поначалу (в кипучие 20-е) воспринималась исключительно в негативном свете. 

А в своём знаменитом докладе на VII Конгрессе Коминтерна в 1935 году Димитров, оценивая деятельность зарубежных коммунистов, уже и их призвал к отказу от “национального нигилизма”, поскольку, как стало понятно, национальная символика и национальная история оказались мощными факторами общественной мобилизации, и коммунисты, якобы, не должны отдавать такие высокоэффективные инструменты в руки фашистов. 

Ну а про речь Сталина на XIX съезде КПСС, где он прямо заявил, что коммунисты должны перехватить знамя национальной независимости из ослабевших рук продажной буржуазии знают многие. Таким образом, стала абсолютно ясна историческая роль коммунистических партий как строителей национальной государственности, державников и защитников национального суверенитета от атак империализма. Соответственно, была намечена национал-коммунистическая траектория, в рамках которой образовавшиеся после ВМВ социалистические страны крепили свою легитимность ссылками на преемственность историческим традициям государственности, а западные коммунистические партии взяли курс на борьбу за “национальную независимость от империализма”.

Какие результаты дал этот “национал-этатизм” известно: после смерти Сталина, “сильного человека”, жёстко подчинившего весь международный коммунистический лагерь целям Москвы (кто эти цели не разделял - превращались в “предателей марксизма-ленинизма” как Тито, чех Сланский или румынская группа “лево-право-сионистско-троцкистских заговорщиков” Паукер-Лука-Джорджеску), национально-государственная ориентация закономерно начала подрывать принципы “пролетарского интернационализма” (под которым, говоря откровенно, подразумевалось подчинение указаниям из Кремля, объявленного “центром мирового коммунистического движения”).

В Венгрии потворствование местных коммунистических властей государственно-националистической риторике (с помощью которой они пытались укрепить своё звание “национальной партии” среди нелояльного населения) сыграло определенную роль в провоцировании восстания 1956, в Польше усиливалась шовинистическая (и отчасти антисоветская) фракция “партизан”, Румыния твердо встала на путь “защиты суверенитета”, завершив свое развитие установлением национал-коммунистического антисоветского режима при Чаушеску, албанский лидер Энвер Ходжа, обозлившись на “великодержавное” поведение Хрущева, пошел на разрыв отношений с СССР, объявив что в Москве произошел “буржуазный переворот”, в Северной Корее великий лидер Ким Ир Сен вычистив остатки просоветских и прокитайских деятелей, вывел теорию специального корейского социализма с самим собою во главе, а Мао Цзедун, утомленный унизительной опекой упокоившегося Сталина, принялся третировать не столь авторитетного Хрущева, так же закончив дело разрывом с Советским Союзом. 

В общем, тактическая ориентация коммунистов на построение традиционной национальной государственности приобрела собственную инерцию развития, слегка противоречащую идеалам международного единства рабочих, во имя которых большевики брали власть в октябре 1917. Чем вся эта история завершилась мы знаем: “национальное государство” победило “социализм”, с построением которого оно не справилось. Причем, в случае с СССР и Югославией, именно высшие представители “титульных” народов, вокруг которых (и за счет которых) выстраивался многонациональный проект, - русских и сербов, - вбили последний гвоздь в крышку гроба социалистической утопии, желая восстановить собственный nation state, которого, якобы, они были лишены при социализме.

А вот, например, в Китае такого не произошло. Хотя КНР фактически также перешла к самому обыкновенному капитализму, тамошней компартии удалось сохранить идейное влияние в массах во многом благодаря стараниям таких талантливых идеологов как Ван Хунин, которые сумели расстворить марксизм-ленинизм в многовековых традициях и практиках китайской централизованной государственности, увековечив “социализм с китайской спецификой” как один из этапов развития (причем, не самый плохой) “вечной” Поднебесной империи. Подобную же картину мы можем наблюдать в КНДР и во Вьетнаме, где интернационалистский марксизм-ленинизм окончательно трансформировался в местный вариант государственного национализма, связанный с первоначальными идеями Маркса/Энгельса/Ленина лишь номинально.

К чему это все? К тому, что связь с традицией бывает разной. Одно дело - связь с демократическими формами жизни народа, опора на извечную тягу плебса к самостоятельности, справедливости и свободе; другое дело - игра на столь же древней традиции государственного величия, социального патернализма и борьбы с враждебным окружением.

И то и другое является по сути национализмом, но одна форма национализма проистекает из глубин народа, а другая - из недр государственной бюрократии, объявляющей себя выразителем воли народа. Даже кондовый советский марксистско-ленинский агитпроп со скрипом вынужден был признавать существование этих двух форм национализма, именуя первый (т.н. мелкобуржуазный национализм/революционную национальную демократию) “прогрессивным”, а второй - “реакционным”, выводя эту реакционность из того, что источником подобного национализма являются крупнейшие монополии и их ставленники в государственных верхах, заинтересованные в контроле за жизнью податного населения, росте милитаризма, увековечивании собственной власти и разрыве связей между трудящимися разной национальности.