В продолжении темы “народных традиций”.

“Демократические традиции народа” это конечно не потешный и давно забытый самим народом лубок (типа вышиванок, длиннющих бород или боевого гопака), который националисты некоторых стран выдают за “исконно-посконную” отличительную особенность, через которую якобы народ сохраняет свою “идентичность” в противостояниями с другими народами. 

“Демократическая традиция” она на то и “демократическая”, что содействует единению и коллективизму людей, а не разделяет и подчеркивает “инаковость” отдельных социальных групп, претендующих на то, чтобы именоваться “настоящим народом”, а не вот этим быдлом. В таком контексте и сама традиция может даже не иметь таких уж древних корней.

Вспомнился по этому поводу пример многострадального государства #Судан. Как-то я уже писал про самобытный и относительно молодой музыкальный стиль городских окраин, ставший саундом революционной пропаганды против режима аль-Башира (в 2010-х), а после его свержения - и против утвердившихся у власти генералов, не желающих менять ничего. Никакого отношения к “заветам дедов” это творчество не имеет, что не мешает рассматривать его именно как проявление демократической культурной традиции, вышедшей из глубины народа.

Другой интересный кейс связан со своеобразным суданским футболом, называющимся по-арабски “дафури”. К настоящему футболу этот “дафури” имеет очень отдаленное отношение, хотя он возник непосредственно под влиянием английской игры. 

По сути, “дафури” это просто культура дворового футбола, не имеющего никаких фиксированных правил, кроме тех, которые устанавливаются коллективно в рамках конкретной игры. Коллективный консенсус участников здесь важен для того, чтобы не превращать игру в банальное побоище или постоянный спор. Несмотря на совершенно непрофессиональный статус, издавна в городских кварталах молодежь формировала десятки таких вот “дафури”-команд с громкими названиями, участвующих в стихийном и нерегулируемом чемпионате “всех против всех”.

Соответственно, с началом т.н. “славной декабрьской революции” в 2018, опыт “дафури”-команд, их внутреннего функционирования и взаимодействия с другими командами и внешним миром, стал одним из источников, из которого выросли территориальные Комитеты Сопротивления.

Кстати говоря, обращение к дворовому футболу как элементу низовой народной культуры, способствующей политической организации, как-то уже использовалось в Бразилии, где футбол давным-давно считается “национальной болезнью”.

В 1963-64 гг., когда в стране росло напряжение, связанное с опасностью военного переворота против правительства Жуана Гуларта (богатея-президента, проводившего ориентированную на трудовые низы политику, за что он получил от противников ярлык “коммуниста”), бывший губернатор южного штата Риу-Гранди-ду-Сул Леонел Бризола, - руководитель ультралевого крыла Трабальистской Партии, - запустил кампанию по организации сети гражданского сопротивления военщине. А чтобы эта структура строилась веселее и понятней для простого люда, Бризола предложил использовать в качестве базовой единицы группу из 11 человек, классического количества, необходимого для футбольной команды. 

Объяснялось это тем, что, проводя аналогию с футболом, взвинченным опасностью переворота людям будет проще объяснить структуру сетевой пирамидальной организации (по типу запутанного чемпионата Бразилии) и необходимость распределения ролей внутри каждой команды сопротивления. В итоге, благодаря своей популярности и удачно подобранной организационной схеме, знакомой каждому бразильцу, к 1964 году Бризоле удалось сформировать более 5 тысяч “grupos dos onze” (групп одиннадцати), включавших в себя около 60 тысяч человек.

Однако, в бой эта могучая структура так и не вступила, поскольку к моменту военного переворота 1 апреля 1964, с одной стороны, она находилась еще в процессе становления и первичной организации, а с другой - сам свергнутый военными президент Гуларт, вопреки решительным призывам Бризолы к запуску массового сопротивления, не захотел ввергать страну в гражданскую войну и удалился в Уругвай. Тем не менее, многие из членов G-11 впоследствии присоединятся к вооруженной борьбе 1967-73 гг., известной в медийном поле благодаря одному из протагонистов этой борьбы, старому коммунисту из Сан-Паулу Карлусу Маригелле, заслужившему благодаря своему учебнику звание “отца городской герильи”.

Продолжая тему “народных традиций”.

Отечественный социальный исследователь Виктор Шнирельман, специализирующийся на истории современного национализма на постсоветском пространстве, в своей книжке “Русское родноверие”, касаясь его советских истоков, пишет об том, как в рамках антирелигиозной и антизападнической пропаганды 60-70-х советское государство потворствовало развитию неких “народных традиций”, призванных заместить христианские и исламские обряды, по-прежнему пользующиеся популярностью у простонародья несмотря на почти полувековой государственный курс атеистического просвещения.

Разработкой “безрелигиозных праздников” по поручению Идеологической комиссии КПСС занялись специально созданные Советы по пропаганде и внедрению новых социалистических обрядов, - Высшей профсоюзной школой был даже разработан специальный курс под названием “Народные праздники и обряды”, - которые преподносили дело так, будто дохристианские/доисламские народные праздники были связаны не с религией, а с хозяйственным циклом и бытовым календарем, так что в основе своей они имели якобы атеистическое содержание.

Таким образом, например, в 70-е было восстановлено празднование запрещенного большевиками еще в 30-х Навруза, имевшего зороастрийские корни, а на Кавказе пошла волна интереса к местным языческим обычаям под видом “возрождения обрядов, праздников и традиций, не связанных по своему происхождению с официальной религией”. С другой стороны, в 60-е была почему-то осуждена вполне языческая Масленица, но, как пишет Шнирельман, столкнувшись с негативной демографической тенденцией в русском селе в 60-70-е, советская власть попыталась учредить вместо Масленицы молодежный весенний праздник “Русской березки”, призванный побудить юношей и девушек к заключению браков и производству потомства.

Пропагандисты “народных обрядов” апеллировали к идеализированному демократическому дохристианскому/доисламскому прошлому, стремясь внести в “национальную форму” традиций и обрядов “социалистическое содержание”; подчеркивали “прогрессивную” самобытность и свободомыслие народов, которые сопротивлялись силовому насаждению “реакционных” христианства и ислама, разрушивших традиционное равенство, деформировавших исконную народную культуру и разделивших общество на рабов и рабовладельцев; настаивали, что все это “бесценное культурное наследие” относится даже не к религии, а к этнической идентичности. Все эти выведенные советскими пропагандистами нарративы нам сегодня хорошо известны благодаря их изложению т.н. русскими “родноверами”; собственно, Шнирельман прямо и пишет о том, что расцветшее буйным цветом в Перестройку русское неоязычество базировалось на переосмыслении антикоммунистическими диссидентами-националистами тех постулатов, которые в 60-70-е рождал советский агитпроп, исполнявший задачу подрыва традиционных религий и насаждения антизападных, “почвеннических” настроений.

Утверждение смелое, хотя, на мой взгляд, речь может идти и не о заимствовании, а о схожей траектории теоретического развития, ибо на тех же самых основах, - романтическая идеализация дофеодального прошлого, некоторый демократизм и скепсис по адресу христианства, разрушившего этот идеальный мир народного равноправия и свободы, - покоилось и европейское неоязычество эпохи романтизма/неоромантизма второй половины 19 века.

Любопытно что Шнирельман намекает так же на то, что неприязнь к иудаизму и евреям в целом современные русские этно-националисты-родноверы тоже наследовали из советского агитпропа, в котором процветал т.н. “антисионизм”, доходивший до паранаидально-заговорщицких теорий, несколько напоминающих дореволюционные взгляды “Союза русского народа”. Якобы, распространенная советской государственной пропагандой ненависть к коварному и всепроникающему “сионизму” (ака “еврейскому фашизму”) вкупе с примитивным пониманием христианства как порождения иудаизма, через которое восточные славяне были закабалены феодалами и царями, вполне закономерно привело к самому обыкновенному антисемитизму, ставшему одной из надежных идейных опор русских “родноверов”.

Уже писал про белуджей в контексте Афганской войны. Вкратце, это многомиллионный народ, разделенный государственными границами Пакистана, Ирана и Афганистана, который с середины 20 века ведет борьбу за национальное самоопределение. Чем-то в этом смысле белуджи похожи на курдов, только в отличие от курдов белуджийская борьба не так раскручена в мировых медиа. Еще одним сходством с курдами является то, что вооруженная борьба в Белуджистане в 20 веке протекала под влиянием социализма и этот левый бэкграунд до сих пор оказывает своё воздействие. Правда, преимущественно в Восточном Белуджистане (пакистанской его части, где живет большинство белуджей).

В Западном Белуджистане (иранская провинция Систан и Белуджистан) идейную гегемонию давно удерживают исламисты. Связано это с тем, что в шиитском Иране белуджи-сунниты подвергаются не только национальному, но и религиозному угнетению, что создает максимально благодатную почву для развития изначально не характерного для белуджей исламского экстремизма, который щедро спонсируют геополитические противники Ирана - Саудовская Аравия, Катар, ОАЭ. 

В пакистанской части Белуджистана ситуация обратная. Т.к. основным идеологическим методом борьбы пакистанского государства с белуджийским движением является усиление исламизации (ислам, как известно, не признаёт национального разделения), “сармачары” (“повстанцы”, “партизаны” на белуджском языке) в качестве реакции сохраняют преимущественно светский характер своего движения сопротивления, доставшийся им еще с 20 века, когда белуджийский национализм был откровенно левым. В то время Пакистан рассматривался белуджами (впрочем, как и синдхами и пуштунами) как “бастион панджабско-мохаджирского империализма”, в котором ислам является идеологией, легитимизирующей политико-экономическое господство этих двух национальных групп - панджабцев и мухаджиров (мухаджиры - переселенцы-мусульмане из Индии).

Читать далее: https://telegra.ph/Sarmachary-Beludzhistana-06-21

Меж тем, помимо Курдистана и Белуджистана, современный исламский Восток даёт еще один интересный пример народно-освободительной борьбы, которую можно было бы трактовать как “прогрессивную”. Это Азавад, северная часть государства Мали, где в 2012 году местные туареги, приведенные в волнение “арабской весной” и оснащенные похищенным со складов развалившейся ливийской армии оружием, подняли очередной мятеж, который не утихает до сих пор.

Туареги  - это многочисленный кочевой народ берберской группы, рассеянный между Ливией, Алжиром, Мали, Нигером, Мавританией, Буркина-Фасо, Чадом и Ливией, который имеет длительную традицию борьбы за национальное самоопределение. Столь же традиционной чертой вообще всего берберского политического движения являются секуляризм и некоторый политический демократизм. Оба этих характерных признака берберское движение выработало в процессе противостояния с национальными государствами и их идеологиями, которые, с одной стороны, стремятся лишить берберов идентичности через исламизацию (т.к. берберы отчасти держатся своих доисламских обычаев, идущих вразрез с шариатом) и ассимиляцию/арабизацию, а с другой - желают экономически и политически подчинить непокорных туарегов, “свободных людей пустыни”, центральному правительству тех стран, в которых они проживают.

Мятеж туарегов в Малийском Азаваде отчасти продолжает эту исконную традицию. Борьба за независимость, федерализацию или широкую автономию северного Мали, где помимо туарегов обитает также арабское этническое меньшинство (частично лояльное повстанцам), вкупе с защитой собственных народных традиций и обычаев, привело к конфронтации восставших туарегов как с местными джихадистами, сражающимися за установление экстремальной теократии на основе “чистого ислама” на землях Сахеля, так и с правительством в Бамако, твердо придерживающегося целей жесткой централизации страны.

Любопытно и то, что туареги негативно восприняли также иностранное вмешательство в малийский конфликт, последовательно выступая как против французского контингента, помогавшего центральному правительству в наведении порядка с 2013 по 2022 гг. (столь же традиционно, с колониальных времен, туареги не питают симпатий к французским “цивилизаторам”), так и против сменившей французов в 2022 российской “группы Вагнера”, при участии которой в ноябре 2023 года был взят Кидаль, столица Малийского Азавада.

Короче говоря, борьба далеких туарегов кажется небезынтересной, поэтому рекомендую заинтересованным подписаться на замечательный канал африканистски Марии Залатар “В стране туарегов”, который собственно и посвящен освещению ситуации в Азаваде. Пишет она не часто, но лучше в русскоязычном сегменте про туарегов не пишет наверное никто.

Ну и как бы бонусом для экскурса в общий контекст событий прикрепляю относительно недавнее видео, в котором собственно Мария даёт свои комментарии насчет военно-политического движения Малийского Азавада.

В наши дни королевство Саудовская Аравия, несмотря на либерализацию последних лет, все ещё имеет имидж гиперконсервативной религиозной страны, население которой строго и беспрекословно держится исламских традиций и обычаев, особенно даже и не участвуя в политической жизни. Политика в СА - удел почти исключительно высших придворных элит; там, наверху, кипит скрытая борьба интересов, к которой массы саудовского народа не имеют ни малейшего отношения. Никакой “публичной политики” европейского стиля, выходящей за рамки Дома Саудов, просто не существует. А если кто из простолюдинов и задумает заняться политикой, сколотив какую партию или организацию, не подчиненную непосредственно королевскому двору (а не дай бог - вообще выступающему против него), участь такого энтузиаста предрешена и незавидна.

И уж конечно СА из всех стран арабского Востока менее всего ассоциируется с какими-либо левыми идеями. В таком сытом, религиозном и ультраконсервативном обществе левые идеи вырасти просто не могут.

Все это так лишь отчасти, потому что СА не всегда была такой, какой мы её знаем сегодня. До 80-х годов королевство последовательно двигалось в сторону либерализации общественной жизни, усиливался секуляризм и антимонархические настроения, короче все шло типичным для той эпохи чередом. И естественно, в соответствии с веяниями времени, в Саудовской Аравии были и свои левые организации. Причем довольно воинственного толка, что было связано с идейной гегемонией на Аравийском полуострове (не только в СА, но и в Омане, Бахрейне, ОАЭ, Катаре) южно-аравийских леворадикалов, которые впоследствии встанут у руля Южного Йемена - единственной страны арабского Востока, избравшей в качестве ориентира марксизм-ленинизм.

Однако после 1979 года СА резко развернула направление своего движения, превратившись в итоге в то, чем она является и поныне. Саудовская левая естественно погибла, причем погибла она не столько под ударами репрессивных органов самого государства, сколько благодаря действительно эффективной социальной политике королевского двора, буквально выбившего почву из-под ног саудовских левых, предотвратив даже возможность их возрождения. 

Читать далее: https://telegra.ph/Smert-saudovskoj-levoj-06-30

Панславизм, - идея культурного и языкового братства славянских народов, - зародился еще в середине 19 века на волне общеевропейского романтизма с его “возвратом к корням”. И, понятное дело, несмотря на вроде бы очевидный посыл, - стремление к объединению, - этот панславизм почти сразу же раскололся на ряд политических тенденций, обоснованных различиями во взглядах последователей общеславянской идеи на роль “собственного” народа. Уже на первом славянском конгрессе в Праге в июне 1848 года чехи требовали создания для себя автономии в составе Австро-Венгрии, поляки вещали о собственном национальном мессианизме, русские голосили о главенстве великороссов в общем движении, слабо представленные южные славяне, требуя освобождения от турецкого гнета, выдвигали проект учреждения некоего “южно-славянского королевства”. Светом в оконце был только наш соотечественник Миша Бакунин, - тогда еще не вполне анархист, - предлагавший создать революционно-демократическую самостоятельную и равноправную славянскую федерацию. Короче, уже на ранних этапах панславизм скрипел и качался, раздираемый дискуссиями о моделях славянского содружества.

А после Крымской войны (1853-56), когда панславянские идеи были взяты на вооружение Российской Империей в качестве обоснования своего экспансионизма, былой революционный дух совсем улетучился. Т.о., второй славянский конгресс в Москве в 1867 прошел под лозунгом объединения всех славян вокруг российского ядра, которое конечно же только и думает о том, как бы сделать жизнь родных братушек лучше и краше. Идиотизм ситуации в том заключался, что в этот же самый момент, в качестве ответа на польское восстание 1863 года, российская пропаганда была полна антипольской риторики, в корне противоречащей тому, о чем в Москве рассказывали русские делегаты, расписывающие светлое будущее великой славянской империи со столицей в Константинополе, управляемой железными рукавами доброго русского царя. 

Читать далее: https://telegra.ph/Sovetskij-panslavizm-07-11

Про критическое осмысление Абдуллой Оджаланом роли “национального государства” в деле построения и саморазрушения “реального социализма” я как-то уже писал. А вот другим устаревшим, с его точки зрения, положением, которое подрывало социализм в своей основе и продолжает негативно сказываться в деле теоретического развития социалистической доктрины, является воспевание индустриализма.

С точки зрения Оджалана, индустриализм, - т.е. приоритет развития крупной машинной промышленности и смежных с ней отраслей, - создаёт комплекс общественно-экономических отношений, воспроизводящих капиталистическое мировоззрение даже там, где формально было провозглашено движение к социализму, где была ликвидирована буржуазия, где была “обобществлена” (передана под контроль государства) собственность на землю и средства производства. 

Этот самый индустриализм, - вопреки надеждам правых и левых технооптимистов, - на деле уничтожает природу, разрушает традиционные общественные связи и структуры, подчиняет каждого человека нуждам крупного производства и строгой системе промышленной иерархии, лишая его инициативы и фактически культивируя пассивную исполнительность перед системой, на которую сам человек влияния не имеет. Хотя “реальный социализм” формально стремился освободить производство от эксплуатации и погони за максимальной прибылью, индустриализм как система со всеми его причудами остался практически неизменным. 

Что привело, с одной стороны, к увековечиванию взаимоотношений в производстве, типичных для капитализма (а-ля “я начальник, ты дурак; ты начальник, я дурак”), а с другой - к гораздо худшему, чем при капитализме, отчуждению рабочих от результатов своего труда (низкой заинтересованности), из чего вытекало падение производительности и качества выпускаемого продукта, с чем руководящие товарищи безрезультатно боролись десятки лет, - от начала и до самого конца соцблока, - но так не смогли победить. Всего этого, согласно предположениям Карла Маркса, при социализме быть вообще не должно, ибо пролетариат стал хозяином, он взял свою судьбу в собственные руки, экспроприаторов экспроприировали и так далее.

В целом, суждение об индустриализме не лишено смысла, если мы вспомним какое огромное значение имели принципы американской системы фордизма (“негибкого массового/поточного производства”) на этапе советской индустриализации, да и в последующие периоды бега наперегонки с капиталистическим западом, у которого покупались/перенимались/похищались технологии в рамках “догоняющего развития”. (кстати насчет почтения большевиков перед американским индустриализмом и его капитанами, которые во многом и выстроили базу советского социализма, рекомендую хорошую статью “Американизация Советской России в 20-30 годы”).Коммунисты бичевали лишь “капиталистическую” сторону западных промышленно-организационных систем - ту самую роскошь хозяев, - а в остальном Ленина, Дзержинского, Сталина и других партайгеноссе эффективность производственных методов Форда или Тейлора воодушевляла на то, чтобы “экспортировать” эту модель для нужд строительства социализма, превратив всё социалистическое государство в громадную фабрику американского типа с чётким распределением труда и жесткой дисциплиной.

Соответственно, использование заимствованных технологий, сопровождающееся суровой политикой внеэкономического принуждения населения к труду, в условиях низкой промышленной базы дало действительно впечатляющий, с точки зрения экономики, результат. Который многие по сей день поминают добрым словом, восхищаясь статистическими цифрами эпохи сталинского рывка, не упоминая правда, какими экстраординарными мерами эти цифры достигались.

Однако затем, исчерпав потенциал экстенсивной модели роста и отказавшись от грубого принуждения, социалистическая экономика начала терять импульс и, не сумев выдвинуть альтернативной социалистической модели интенсивного развития, “реальный социализм” попятился к естественным для индустриализма капиталистическим методам “подстегивания” производительности.

Которые все больше входили в противоречие с плановым характером экономики и звучащими с трибун лозунгами, пока наконец это все не привело к закономерному демонтажу социализма, плановой системы и громадной части нерентабельного промышленного и сельскохозяйственного секторов.

Оджалан не уникален в своей критике капиталистического индустриализма, который якобы не может быть использован для социального освобождения масс. Хотя многие ранние социалисты типа Уильяма Морриса, Виктора Чернова или Мюррея Букчина, бичевали капиталистический индустриализм, уничтожающий природу и человеческое общество (отчего их можно отнести к основоположникам эко-социализма), критика индустриализма эпохи “реального социализма”, как я понимаю, это тенденция последних 20-30 лет, когда открылись возможности подвести неутешительные итоги социалистических экспериментов 20 века.

Почти в одно время с Оджаланом и почти идентичные идеи по поводу “социалистического индустриализма” высказывал американский радикальный эко-социалист Джоэл Ковел, указавший на то, что “реально существовавший социализм” не смог выйти за рамки индустриальной системы, созданной капитализмом и воспроизводящей в таком же, если не бóльшем масштабе, те же самые проблемы, которые порождает и “классический” монополистический капитализм: разрушение окружающей среды, отчуждение, консьюмеризм, бюрократизацию, упадок производственной культуры и выхолащивание любых, даже самых передовых производственных схем. 

Т.о., “реальный социализм” был представлен только в качестве системы общественной собственности на средства производства, функции которой, однако, определялись исключительно бюрократическим партийно-государственным аппаратом. Основная цель которого заключалась в банальном выживании в преимущественно военном соревновании с куда более экономически развитыми капиталистическими державами. Во имя чего большевики (да и прочие социалисты-революционеры, хватавшие власть в политически и экономически неразвитых странах) вынуждены были отказаться от дальнейшего развития социализма в плане построения “свободной ассоциации производителей”.

Подражание капиталистической производительности при отсутствии высокой технической культуры,  капиталистических же методов накопления и экономического стимулирования, вкупе с ущемлением демократических прав “отсталого” народа в условиях внешнего и внутреннего давления, бюрократизацией и вырождением управляющего аппарата, в конечном счете привели к тому, что реальный социализм, - при всех его безусловных достижениях в области социального обеспечения, - стал менее эффективен и менее симпатичен для широких масс, нежели архаичный рыночный капитализм. К которому в итоге стагнирующий социализм вынужден был откатиться, не сумев перешагнуть на следующий этап развития.

Что же предлагают взамен эти ученые мужи? Бичуя характерные как для капитализма, так и для “реального социализма” технологический оптимизм и логику продуктивизма с её манией безостановочного экономического роста, - который сам по себе при любом политическом строе не может не наносить ущерба обществу и окружающей среде в мировом масштабе, - что Оджалан, что Ковел, толкуют об условной “экоцентричности” производства, что видимо способно послужить неким тормозом галопирующего роста производства и потребления. Мне не совсем понятно, как это все должно функционировать на практике, но угадывается общий курс на создание взаимосвязанной системы коммун/кооперативов/общественных организаций, функционирующей не по жестким законам рынка, а на основе прудоновского мютюэлизма, натурального обмена, и “разгрузки” городов от излишнего населения с одновременным возвратом к гармоничному коллективному сосуществованию с природой. Лютая утопия, конечно, но, учитывая в какую дичь трансформируются индустриальные “города желтого дьявола” по всей планете с их бесчисленными и принципиально нерешаемыми проблемами (типа безостановочной трудовой иммиграции, потерей идентичности, атомизацией, тупиковым консьюмиризмом, транспортным коллапсом, упадком коммунальных услуг, загрязнением, адскими человейниками и т.д.), такая утопия в

конечном итоге выглядит довольно симпатично.

Ну и понятно, в отличие от мыслителей якобинско-бланкистско-большевистского разлива, желающих тащить несознательный народец к счастью железной рукой, Ковел, Оджалан и их последователи куда миролюбивей настроены, предлагая концентрироваться не на захвате политической власти активным меньшинством для проведения “революции сверху”, а строить снизу максимально удаленную от государства и постоянно расширяющуюся “постгосударственную и постиндустриальную модель” (ака “демократическая автономия” Оджалана), в рамках которой происходит массовая “мировоззренческая/культурная революция”. Без которой, дескать, социализм невозможен вообще никакой, но с которой и капитализм в прежнем виде тоже не сможет существовать, что открывает путь для “экосоциалистической революции”.

В Республике Бангладеш теперь жарко: выше 30 градусов температура подымается. Ну и с июня университеты страны охвачены массовыми протестами, которые в среду и четверг закончились столкновениями студентов с полицией в Дакке и Читтагонге (второй крупный город страны), в результате чего погибло, как говорят, 32 человека и более двух тысяч получили ранения. 

Чего это студентоза взбунтовалась? Студенты негодуют от того, что знаменитый бангладешский независимый Высокий суд вернул систему, по которой 30% государственных должностей зарезервировано за потомками тех, кто сражался и погиб в освободительной войне 1971 года. 

Война эта для Бангладеш сродни нашей ВОВ: тогда Бангладеш еще был в составе Пакистана и центральное правительство шло по пути унификации страны, ущемляя бенгальскую речь и желая, чтоб все говорили только на урду и ходили строем по приказу Исламабада. В марте 1971 пакистанская военщина решила быстренько расправиться с очередными волнениями бенгальцев, получив в ответ массовую партизанскую войну, в которой генералы-патриоты проиграли и Восточный Пакистан превратился в Народную Республику Бангладеш. 

Бенгальских повстанцев тогда поддерживали Индия, СССР и все прогрессивное человечество (“битлы” даже дали специальный концерт в знак уважения), а вот маоистский Китай и прокитайские коммунисты наоборот, восприняли бенгальский бунт как проявление “индийского гегемонизма”, тесно связанного с “советским социал-империализмом”, и оказывали всемерную помощь “прогрессивной пакистанской буржуазии”. В общем, все как всегда.

Вокруг всей этой военной истории Бангладеш создал соответствующий культ: с памятниками, парадами, фильмами/песнями и определенными патриотическими нарративами, которые пускаются в ход всякий раз, когда у господствующих кругов страны возникают внутренние проблемы.

Студенческие волнения последнего месяца - как раз из таких больших проблем. Дело в том, что в 2018 году, - тоже после массовых студенческих беспорядков, - действовавшая десятилетиями квота на госслужбу для потомков участников войны была отменена. Почему студенты взволновались? Потому что госслужба в Бангладеш до недавнего времени это чуть ли не единственная (кроме армейской стези) возможность обеспечения стабильного финансового существования и будущего пенсионного обеспечения (система всеобщей пенсии начала вводиться в Бангладеш только в прошлом году, да и то со скрипом). А резервация мест у государственного кормила для людей, чья заслуга заключается только в том, что они внуки неких “борцов за независимость”, по мнению огромного студенческого лагеря нарушало принцип равенства, прописанный в конституции и вело к деградации и так не сказать чтоб очень эффективного госаппарата.

И вот теперь, неожиданно для всех, эту популистскую систему задумали вернуть, ожидаемо вызвав массовый гнев учащихся. А чтобы, видимо, подкинуть дровишек в разгорающийся огонь недовольства, незабвенная и несменяемая матушка всех бенгальцев 76-летняя Шейх Хасина (годы правления 96-01, 09-настоящее время) решила обвинить протестующих в антипатриотизме. Заявив, что дурацкие студенты видимо забыли как “деды воевали”; как деды дали возможность им самим разговаривать на бенгальском языке и раз за разом свободно делать свой политический выбор в пользу самой Шейх Хасины; они наверное хотят, чтоб вместо честных внуков “борцов за свободу” в госсапарат пробрались “разакары”; они может и сами внуки этих самых “разакаров”, а?

Чтобы внести ясность: “разакары” - это общее наименование бенгальских коллаборационистов, которые в годы войны за независимость прислуживали пакистанской военщине, чьими руками по большей части и были осуществлены самые лютые преступления, подпадающие под понятие “геноцида”. Короче, для граждан Бангладеш “разакар” есть тяжелое оскорбление. И понятно, что бангладешское начальство решило таким образом ловко демонизировать студенческий протест, просто представив учащихся “врагами родины”, не имеющими права ходить под флагом, обагренным кровью патриотов 1971 года.

Неожиданно, студенты ответили на эту псевдопатриотическую демагогию массовым применением на своих демонстрациях слоганов а-ля “Кто мы? Разакары!” или “Кто ты? Кто я? Разакары! Так сказал диктатор”, что во многом спровоцировало насилие против протестующих со стороны проправительственной студенческой организации “Чхатра Лига”, действующей под прикрытием полиции и скорее напоминающей лайтовый вариант латиноамериканских “эскадронов смерти”. В итоге, изначально аполитичный ненасильственный протест взволнованного своим экономическим будущим студенчества перерос в массовые столкновения на улицах бангладешских городов под лозунгами “Долой диктатуру!”.

И хотя для Бангладеш беспорядки и политическое насилие с убитыми и ранеными являются скорее нормой, нынешний студенческий бунт по своему размаху несколько выбивается из общего ряда городских волнений, напоминая уже всамделишное стихийное восстание.

#Бангладеш