К тому же, антимилитаризм всевозможных пацифистов на местах стал восприниматься как контрреволюционная агитация, хотя пацифисты одинаково противостояли мобилизации как в Красную, так и в Белую армии.

В ноябре 1923 циркуляр Наркомюста еще более ужесточил декрет от 1919, ограничив освобождение от воинской службы только адептами церквей, входивших в специальный перечень, подготовленный специальной комиссией. Представители течений, не вошедших в этот список, - толстовцы, баптисты, евангельские христиане, адвентисты, - советской властью пацифистами не признавались. 

В августе 1926 Совнарком вообще отменил декреты 1919 и 1920 гг., выпустив новое постановление, которое еще больше сократило количество людей претендовавших теперь уже только на альтернативную службу (закон о всеобщей воинской обязанности от 1925 исключал полное освобождение от службы по идейно-религиозным мотивам).

Ну а в 1927 году “уклонение от воинской службы под предлогом религиозных убеждений” и вовсе превратилось в уголовное преступление.

Что касается альтернативной гражданской службы, - представляющей из себя трудовую мобилизацию на особых участках промышленности (лесоповалы, шахты, каменоломни), сходную с практикой царской эпохи, - то и она в 1939 году, с нарастанием военной опасности, была отменена и более в СССР не восстанавливалась.

Параллельно с законодательными ограничениями для отказников, органы власти активно нажимали административным образом и на самих служителей, добившись в 1927-29 гг. от многих религиозных общин, ранее отличавшихся контрреволюционным пацифизмом, публичных заявлений об изменении взглядов насчет несовместимости воинской службы с верой. Ну а далее, уже в 30-е, отказ от воинской повинности по религиозным соображениям в силу многочисленных барьеров и вовсе превратился в право, существовавшее исключительно на бумаге. 

Таким образом, логика державного строительства и национальной обороны оказалась сильнее идиллических убеждений о новом общественно-государственном устройстве и большевики шаг за шагом откатывались все дальше от своих первоначальных замыслов о добровольном всеобщем вооружении народа, фактически воспроизводя систему принудительной мобилизации и бюрократического управления, которая применялась во всех прочих армиях передовых (индустриально-развитых) государств.

Глянул свежий видик одного иноагента про репрессии советского "сталинского" государства против т.н. левых. 

Выскажусь по случаю о куске из этого видеофильма, в котором иноагент эмоционально повествует о том, как Сталин сдавал немецких коммунистов в лапы Третьего Рейха после подписания пакта Молотова-Риббентропа. Это я сделаю не только потому, что подобные обвинения довольно широко распространены, но и потому, что буквально месяц назад ради развлечения я прочитал (с помощью онлайн-переводчика конечно) статью Вильгельма Мензинга, как раз посвященную оным событиям.

Сразу тут надо сказать, что Мензинг есть современный немецкий историк, вообще не замеченный в “советофилии”. До такой степени этот историк рукопожат и уважаем, что его труды даже содержались в электронной библиотечке ликвидированного в 2021 году Мосгорсудом “Мемориала”. 

Буквально тезисно перескажу то, чего историк растянул на 29 страниц. Выводы историка не то что опровергают расхожий тезис о том, что Сталин сдавал в Гестапо немецких комми, но вносят существенные корректировки.

Итак.

1⃣ Репрессивной системе советского государства было абсолютно плевать, каких политических взглядов держится тот или иной иностранец. В эпоху Большого Террора под прессинг попадали вообще любые немцы и австрийцы, - гастарбайтеры-контрактники (рабочие и инженеры), политические беженцы, натурализованные бывшие военнопленные, учащиеся, русские немцы-меннониты, - независимо от того, были они коммунистами или нет.

Репрессии 37-38 гг. чрезвычайно взволновали германское посольство, которое в рамках своего функционирования обязано было оказывать консульскую поддержку задержанным. Дипломатические представители были обескуражены масштабом прессинга и, сколько ни размышляли, так и не сумели выявить критерии, по которым проводились задержания. Потому что никаких критериев, кроме “несоветского” происхождения, не было. Логично, что глава дипмиссии Германии в Ленинграде в итоге выдвинул единственное возможное объяснение повальным преследованиям: НКВД просто стремится ликвидировать “немецкое влияние” если не во всем СССР, то хотя бы в приграничных районах.

2⃣ В 37-38 гг. германское дип.представительство неоднократно обращалось к советским властям как с требованиями предоставить списки арестованных нынешних или бывших граждан Рейха, так и с просьбами о высылке задержанных (что в СССР издавна практиковалось), ибо далеко не все схваченные немцы являлись коммунистами; значительную часть из них само посольство Третьего Рейха квалифицировало как “политически благонадежных”.

Советская власть в итоге отреагировала на усиливающееся беспокойство германского посольства по поводу участи своих граждан и с ноября 1937 года начались депортации задержанных через Польшу и Финляндию. Но только тех из них, кто не был осужден или не находился под следствием (что вообще соответствовало принципам международного права). В основном этот изгнанный в 37-38 гг. немецкий контингент численностью около 500 человек состоял из лиц, далеких от политики. 

Причем жены и дети депортированных оставались в СССР; несколько раз германские дипломаты поднимали вопрос о необходимости воссоединения семей (т.е. разрешения выезда жен и детей в Германию), но никакого положительного эффекта эти обращения не произвели.

3⃣ Смешно звучит, но немецкие дипломаты в этот период пытались сопротивляться депортации в Германию “нежелательных элементов”, отказавшись в начале 1938 выдавать паспорта натурализованным советским немцам (считая их “коммунистами”), что вызвало гнев советской стороны, стремившейся как можно быстрее избавиться от всего контингента, уже находившегося под “департационным арестом”. Дошло до того, что МИД Германии в феврале 1938 направил в посольство в Хельсинки директиву о необходимости остановить репатриацию немецких евреев из СССР вплоть до предупреждений их (евреев) о возможных арестах со стороны НКВД и перечислений небольших сумм на проживание за пределами Рейха.

4⃣ Вместе с тем, в 38-39 гг. количество депортаций сократилось до единичных значений, т.к. многие из арестованных немцев были либо осуждены и отправлены в лагеря (т.е. не могли подвергнутся высылке по юридическим основаниям), либо уже расстреляны.

Германское посольство в этот период самостоятельно формировало списки арестованных, т.к. никакой информации по находящимся в тюрьмах гражданам Рейха советская сторона не давала. Примерно представляя, что таких еще очень много, дипломаты продолжали настаивать на продолжении депортаций, но советская власть оставалась к этим требованиям равнодушной (хотя нескольких персонажей, осужденных за шпионаж в пользу Гестапо, в этот период все-таки отправили в Германию).

5⃣ После подписания советско-германского пакта, в сентябре 1939 произошел единственный официальный обмен между СССР и Третьим Рейхом: в ответ на возврат задержанных в Испании немцами матросов судна “Свидович”, СССР депортировал 7 арестованных граждан Рейха (5 немцев, 2 австрийца), причем никто из них не был коммунистом.

Благоприятной конъюнктурой снова решили воспользоваться германские дипломаты: теперь на стол был брошен козырь “дружественных отношений между странами”, которые якобы несовместимы с содержанием под стражей большого количества граждан Рейха. 

Глава германского МИДа фон Риббентроп даже направил телеграмму послу в СССР фон дер Шуленбургу, требуя усилить давление на советское правительство ради освобождения и депортации немцев, причем теперь МИД отклонился от своей прежней политики, препятствующей въезду в Германию евреев, коммунистов и натурализованных немцев. Отныне Третий Рейх был настроен вызволить из советских лагерей как можно больше граждан немецкого происхождения без различий и градаций.

Дипломатическое давление оказалось успешным и в декабре 1939 началась концентрация в Москве (в Бутырке) немецких заключенных, которым здесь же Верховный Суд СССР в индивидуальном и ускоренном порядке заменял тюремные приговоры на депортацию. В ходе нескольких таких рейсов, из Союза были высланы еще около 500 человек. В отличие от первого контингента 37-38 гг. здесь коммунистов и сочувствующих было гораздо больше (свыше половины): просто потому, что некоммунисты были уже высланы ранее.

Любопытно, что в период действия пакта ряд немецких эмигрантов-коммунистов, по которым террор ударил по касательной, сами предпочли добровольно вернуться в Германию, воспользовавшись либерализацией паспортной политики германского МИДа. Игнорируя даже мнение собственной партии, которая не приветствовала добровольную репатриацию.

Авторское резюме таково: нет никаких свидетельств участия немецкой стороны в формировании списков подлежащих депортации или координации составления таких списков с советской стороной для того, чтобы получить в свои руки опасных коммунистов.

Германские дипломаты не имели понятия, сколько реально содержится немцев в советских лагерях и каковы их политические взгляды, они просто стремились к освобождению любых своих граждан и лиц немецкого происхождения. Советская сторона такой отбор осуществляла, но критерии этого отбора непонятны и, видимо, заключались в бюрократической логике “возврата” Германии лиц (коммунистов и некоммунистов), осужденных за шпионаж в пользу немецких же спецслужб.

В любом случае, советский отбор так же не свидетельствует о целенаправленной высылке антифашистов. Хотя более половины депортируемых в 39-40 гг. действительно были членами КПГ или КП Австрии, гораздо больше их осталось в советских лагерях и никакой подготовки к их возможной депортации не проводилось.

Нет свидетельств того, что все депортированные коммунисты по прибытии в Германию подверглись репрессиям: автор пишет, что нацистская юстиция считала, что даже членство в коммунистических организациях в Советском Союзе не влекло автоматически обвинения в подготовке к государственной измене в случае если репатриант действовал по экономическим мотивам или его участие было ограниченным.

Известен ряд имен из числа депортированных в эпоху пакта, отправленных затем в немецкие концлагеря, но в то же время известны и имена тех, кто, будучи коммунистом, после депортации из СССР вообще никак не был наказан и быстро реинтегрировался в немецкое общество. Соответственно, тут открывается широкий простор для спекуляций.

Нет никаких свидетельств “ценности” высланных немецких и австрийских коммунистов для Гестапо (за единственным исключением некогда крупного функционера КПГ Рурской области, а затем рабочего завода в Н.Новгороде Арнольда Кляйна, осужденного в СССР за шпионаж в пользу Германии), поэтому аргумент о “свадебном подарке”, который Сталин якобы преподнес Гитлеру, по мнению автора, не выдерживает критики. Гестапо эти люди были неинтересны и никакой роли в разгроме коммунистического подполья в самом Рейхе они не сыграли.

Нет никаких свидетельств о существовании договоренностей по обмену заключенными между СССР и Германией, как нет свидетельств взаимодействия в этом вопросе Гестапо и НКВД. Депортации 37-38 гг., как и депортации 39-41 гг. суть довольно мелкие (по масштабам) мероприятия, вполне укладывающиеся как в контекст международного права, так и в рамки репрессивной политики (депортации “нежелательных иностранцев”), практикуемой СССР с 20-х годов.

Наконец, нет никаких доказательств того, что экстрадиции 39-41 гг. были мотивированы как дружественный шаг СССР по отношению к партнеру по пакту, хотя германские дипломаты в рамках своего неустанного давления именно аргумент о новых отношениях между странами использовали чаще всего.

А вот, в тему демократизма и партийности довольно давно в vk паблике “Плановая экономика” репостили статью про т.н. “железный закон олигархии”, выдвинутый еще в начале 20 века социалистом Михельсом, который потом с горя примкнул к итальянским фашистам. Потому что те не играли в фальшивых демократиков, а честно, по-ницшеански, воспевали эффективную диктатуру благородных людей над толпою тупой черни.

Статья, - как и сам этот “железный закон”, - повествует об автоматической  неизбежности превращения любого политического руководства, - даже самого демократического, - в узкую и крайне устойчивую группу т.н. “политической олигархии” со всеми отсюда вытекающими последствиями. В заметке автор прослеживает путь от первоначальных английских аристократических партий, где “власть народа” не волновала вообще никого, до общенародных и пролетарских массовых партий социалистов, где устойчивость и неизменность высшего руководства обеспечивалась бесконечным количеством бюрократических этапов и правил, уловками с подбором голосующих делегатов, целенаправленной политикой воспитания лояльных кадров, маневрами с проведением съездов и т.п. приемами, которых не чурался ни Маркс, ни Ленин, ни Сталин, ни даже прóклятые богом американские демократы.

Можно конечно, как это любят, надув щеки важно вещать, будто Михельс так и не понял науки логики, не понял марксова учения о государстве и классах, не знал Ильича и вообще все на свете напутал, если бы проблема бюрократизации и обособления аппарата революционных партий от трудящихся масс постоянно не вылезала то тут, то там, волнуя умы многих марксистов, обеспокоенных борьбою с этой неистребимой и захватывающей все политическое поле заразой. Которая часто напрямую даже и именовалась “красной буржуазией”, что как бы демонстрирует восприятие глупыми низами той роли, которую бюрократия играла в социалистических государствах.

В революционную эпоху 1917-21 гг. такими пылкими антибюрократами были западноевропейские рэтекоммунисты (т.н. коммунисты рабочих советов) и их русский аналог в виде рыхлой и неоформленной “рабочей оппозиции”, фактически выступавшие против концепции “пролетарской партии ленинского типа”, высокие члены которой достаточно быстро превратились (в СССР) в узкое и часто даже привилегированное правящее меньшинство (собственно, Ленин в “Детской болезни левизны…” прямо признаёт факт трансформации верхушки партии в “самую настоящую олигархию”). Но тогда мудрый Ильич поставил на место “анархиствующих бар” и “мелкобуржуазных радикалов” железной логикой необходимости государственного строительства. С обещаниями прекрасного будущего демократизма, где не будет бюрократии потому что каждый станет бюрократом. 

Этого естественно не случилось, однако популистская тема “борьбы с бюрократизмом” превратилась в классическую дежурную статью т.н. самокритики РКПб/ВКПб/КПСС на долгие-долгие годы. Вплоть до крушения СССР (одной из тем Перестройки тоже была борьба с бюрократизмом и привилегиями советских элит).

Во второй половине 20 века самым известным марксистским антибюрократом стал Мао, поднявший своих юных и горячих сторонников на погром китайской же компартии, якобы выродившейся в сборище черных реакционеров, капутистов (сторонников капиталистического пути) и твердолобых бюрократов. Все это очень нравилось западным новым левым, “питающимся” исключительно официальным китайским агитпропом (даже ближайший союзник Мао албанец Энвер Ходжа не имел достоверной инфы о ходе “культурной революции”), однако, как только стало понятно, что Великий Кормчий, принципиально не меняя систему бюрократического управления, с помощью возбужденной нехитрыми лозунгами молодежи просто расправился со всеми своими политическими конкурентами, восстановив партию и загнав затем “бунтарей” и “красногвардейцев” с помощью армии обратно в стойло, очарование новым китайским способом борьбы с бюрократизмом сменилось у зарубежных интеллигентов жестоким разочарованием. 

Небезынтересен пример социалистической Югославии, чья идеология “самоуправляемого социализма” изначально строилась как антитеза бюрократическо-этатистской модели СССР. В целом юги даже претендовали на авторство “третьего типа идеологического мышления” (ах, этот третий тип), противоположного как “буржуазно-капиталистической частнособственнической мелкобуржуазной идеологии”, так и “административно-централистской государственно-собственнической идеологии” стран “реального социализма”. Опираясь прямо на марксовский “Манифест” и энгельсовский “Анти-Дюринг”, юги грозились показать всем настоящий социализм и приступить к ликвидации государства прямо сейчас, не дожидаясь светлого будущего победы коммунизма во всемирном масштабе.

Причем юги грамотно обозначили две наиболее тревожные “антиобщественные и антигуманные” тенденции, которые хорошо были видны на примере СССР: обособление от народа партийно-государственной бюрократии и обособление технической бюрократии. И если для ликвидации влияния технобюрократизма предусматривался переход предприятий в руки самих рабочих, то ради борьбы с партийно-государственной номенклатурой шли призывы…просто упразднить политику и политические отношения. 

Якобы, по Марксу-Энгельсу отмирание государства, права и политики является единым процессом и заключается в отмирании политических функций государства и партии, т.е. ликвидации партократии (системы партийного господства в государстве) с полным обобществлением политики. Иными словами, теоретически должен был быть взят курс на “политическую депрофессионализацию” (она же - всеобъемлющая политизация), ибо профессионализация политической работы неизбежно порождает “бюрократическую дегенерацию” и “дереволюционизирование политических структур”. Короче, в югославском идеале уничтожение “политического общества” должно было стать залогом успешного развития “самоуправляемого социализма”.

Апофеозом антибюрократической риторики стал легендарный VI съезд Компартии Югославии в ноябре 1952, на котором не только был провозглашен курс на “отмирание государства” и переход к “рабочему самоуправлению”, не только критиковалась антидемократическая и империалистическая политика СССР, но и была осуществлена партийная реформа: вместо монополизировавшей власть суперцентралистской ленинской партии нового типа, Союз Коммунистов Югославии (так теперь именовалась КПЮ, взяв пример с Союза Коммунистов Маркса) должен был стать децентрализованной и лишенной политической власти структурой, занимающейся исключительно идейным воспитанием населения.

Естественно, столь радикальные решения не могли преодолеть ранее заданную инерцию партийно-государственного функционирования. Поскольку воспитанные за долгие годы ленинского централизма низшие партийные бюрократы не торопились должным образом исполнять задачи VI съезда (а иногда просто не понимали, как их исполнять), погрузившись в апатию, переходившую кое-где просто в административный хаос. Более того, реформам по децентрализации партии и деполитизации общества оказывала сопротивление существенная часть самих высших партийных функционеров, опасавшихся полной утраты влияния коммунистов в югославском обществе.

Смерть Сталина в марте 1953 привела к укреплению этой фракции функционеров, поскольку исчезла внешняя причина, толкавшая югов к осуществлению столь смелых реформ, направленных на формирование альтернативы “сталинщине”. 

А немногим после этого один из самых ярких сторонников децентрализации и деполитизации, лучший друг и товарищ Тито Милован Джилас (метивший в его преемники) развил настолько бурную пропагандистскую деятельность в газете “Борба”, - где он критиковал однопартийное государство и произвол коррумпированных бюрократов, препятствующих всяким реформам, - что даже сам Тито (который Джиласа и сподвиг к смелой критике) понял, что продолжение несет явную угрозу политическому влиянию самого СКЮ.

Джилас был раскритикован и изгнан со всех постов, однако курс на “отмирание государства” не был пересмотрен - просто, по мнению партийно-государственной бюрократии (которую Джилас не постеснялся назвать “новым классом эксплуататоров”), темп этого процесса должен был быть замедлен. 

Замедлен настолько, что фактически никакой дебюрократизации так и не состоялось, хотя об этом много говорилось.

Иное дело - децентрализация, начавшаяся в 1951 году с ликвидации целого ряда министерств, чьи предприятия были переданы в управление местным советам. Однако эта же децентрализация породила и рост бюрократического аппарата на местах, и укрепление технократической бюрократии, твердо взявшей в свои руки власть в рабочих советах.

Не удивительно, что призывы к борьбе с “красной буржуазией”, в которую окончательно превратились партийно-хозяйственные элиты, стал основным рефреном молодежных массовых протестов в Югославии 1968, на которые Тито отозвался в общем-то без особого негатива. Но и после 68-ого рост аппарата не думал замедляться, в результате чего за 10 лет (71-81) количество профессиональных работников общественно-политических, промышленных и государственных органов удвоилось.

Соответственно, согласно югославским же воззрениям 50-х, которые провозглашали несовместимость общественного самоуправления и т.н. “социалистической государственности” с её бюрократической профессионализацией и множеством иерархических ступеней, к 80-м годам Югославия стояла от поставленной в 52-ом цели еще дальше, чем в начале пути.

Закончились все эти эксперименты, как это ни странно, так же, как и в СССР. В 1988 году молодой и амбициозный партайгеноссе Слободан Милошевич, стремясь к концентрации власти в расползающейся стране в своих руках, выбросил призыв к т.н. “Антибюрократической революции”. В ходе которой под популистскими лозунгами борьбы с коррумпированными и разложившимися местными чиновниками Косово и Воеводина были лишены статуса автономий. Что положило начало уже конкретному развалу Югославии с мятежами региональных партийно-хозяйственных элит против Белграда.

В общем, югославская борьба с бюрократизмом и политико-хозяйственным профессионализмом ради отмирания государства завершилась уверенной победой бюрократии, которая, под лозунгами борьбы с “плохой” бюрократией действительно разломала государство. Но только ради того, чтобы на его руинах возвести сразу несколько новых государств.

Подобное же фиаско постигло, кстати, и несчастного Муаммара Каддафи, который, воодушевленный правда не марксизмом, а русским анархизмом (как говорят) и вольным бытом сахарских кочевников, задумал навязать изумленным ливийцам безгосударственное “государство народных масс” (джамахирию). С учетом довольно низкой политической, производительной и социальной культуры населения, совершенно не отвечавшей высоким намерениям Каддафи, “джамахирия” и все её органы народной власти стремительно разложились и забюрократизировались, превратившись в фасад, прикрывающий типичный для Третьего мира авторитарно-бюрократический деспотизм самого Каддафи.

Белорусы из КрасноBY сделали рецензию на книжку Бранденбергера про советский “национал-большевизм”. Я эту книжку читал и, в отличие, например, от книги “Враг есть везде”, в которой тот же автор прекрасно освещает историю развития социалистического движения в Азербайджане (корректируя  параллельно советские мифы о бакинских комиссарах или об организации большевиками во главе со Сталиным знаменитой стачки на нефтепромыслах 1904 года), эта мне не очень понравилась своей “вязкостью” и размытостью мысли.

Куда лучше (и конкретнее) по данной тематике написал некто Кожевников А.Ю., авторству которого принадлежит книга “Русский патриотизм и советский социализм”, очень давно выложенная на Рабкрине Александром Коммари, дай бог ему здоровья.

В отличие от американского негодяя, который так и норовит задеть чувства верующих коммунистов, наш отечественный специалист к советскому социализму относится с явной симпатией и на конкретных примерах (от Герцена до эпопеи с “челюскинцами” 1934 года, давшей старт для формирования советского патриотизма в том виде, какой мы его знаем, и на основе которого выстроена львиная доля российского патриотизма  - с защитниками земли русской Александром Невским и Суворовым, с Пушкиным “нашим всё”, с мессианством русских и т.д.) показывает развитие идеала государственного патриотизма внутри русского социалистического движения.  И, - что тоже важно, - не забывает и про противоположные тенденции внутри партийно-государственной бюрократии, часть которой, находясь под влиянием раннего и ставшего вредным для государственных интересов вульгарного пролетарского интернационализма, пыталась сопротивляться вполне логичному курсу на укрепление обороноспособности страны через постепенную реабилитацию патриотических элементов дореволюционной гос.пропаганды.

Книжка действительно хорошая и информативная, достаточно корректно написанная и, - еще раз повторюсь, - вполне демонстрирующая саму по себе логику формирования “советского патриотизма” в связи с интересами обороны государства и подготовки не очень лояльного коммунистическому идеалу населения (а эту слабую лояльность коммунисты воочию наблюдали во время “военных тревог” 1923, 1924 и 1927 гг.) к необходимости защиты коммунистического руководства от внешнего нападения.

Между тем, не один только СССР в условиях нарастания военной опасности и нелояльности населения коммунистическим доктринам корректировал свою идейно-пропагандистскую линию в сторону усиления национализма и нивелирования концепта о “пролетарском интернационализме”.

Венгерский пример тоже довольно характерен. Про стихийное обращение первой Венгерской Советской Республики к оборонительному национализму я уже писал, а вот как обстояло дело в конце Второй Мировой, когда венгерские коммунисты вернулись в страну на штыках Красной Армии.

Впервые задача развертывания “пропаганды на национальной основе” была поставлена венгерскими коммунистами в 1944 году, во время наступления 4 Украинского фронта, политотдел которого забрасывал через линию боевого соприкосновения миллионы листовок с призывом сложить оружие. 

Имея непосредственный контакт с венгерскими военнопленными, работавшие в качестве советников при политотделе фронта немногочисленные венгерские коммунисты воочию убедились в колоссальном влиянии антибольшевистских и антирусских взглядов в народной среде. В связи с этим печальным фактом Эрнё Герё (руководитель базировавшегося в Москве заграничного бюро ЦК Компартии Венгрии), руководивший пропагандистской работой на венгерском фронте, вынужден был признать правоту Золтана Санто, - одного из ведущих пропагандистов и редактора московского “Радио Кошут”, - в том, что для завоевания умов венгерского населения нужно использовать не чуждые ему “классовые” лозунги, а национализм. Интересно, что ранее сам же Герё рассматривал позицию Санто как “антисоветскую” и критиковал “национальный образ” пропаганды, но столкновение с реальными венгерскими солдатами и интересы наступающей Красной Армии (требовавшей сломить идейный дух сопротивления) развеяли “коммунистическую ортодоксию” с её классовым анализом и беспредметными призывами к мировому социализму.

Сменивший в июле 1944 года Герё на фронте Михай Фаркаш (в будущем - один из столпов коммунистического режима, своеобразный “венгерский Берия”), взявшись за дело, был еще более откровенен: “Мы должны вести нашу пропаганду в красно-бело-зеленых тонах…Мы должны объяснить венгерской армии, что борьба за свободу нации потерпит неудачу, если мы не создадим боевого единства между армией и нацией против немецкого угнетения”.

В том же националистическом и антинемецком духе в сентябре 1944 была изготовлена и первая программа реформ Компартии Венгрии. С нею связан любопытный казус: Георгий Димитров без объяснения причин потребовал от венгров вычеркнуть из программы все нападки на Миклоша Хорти. Вероятно, сделано это было потому, что в тот же самый момент Молотов вел переговоры с эмиссарами Хорти о возможном прекращении огня (этот факт скрывался от венгерской партийной верхушки) и зазря злить регента СССР не хотел.

Опять же, в рамках “национального дискурса” в середине октября 1944 Компартия Венгрии (KMP) сменила название на более “национальное”, став Венгерской Компартией (MKP; в контексте - партия венгров, а не партия территории под названием Венгрия), и заявила, - устами Фаркаша и Имре Надя на митинге в освобожденном Сегеде в ноябре 1944, - что партия не стремится к монополии на власть, т.к. в одиночку она не сможет добиться реализации “национальных задач”. Цель венгерских коммунистов - достижение национального единства, ибо чем шире будет такое единение - тем быстрее страна встанет на ноги.

Таким образом, даже имея за спиной поддержку Красной Армии, венгерские коммунисты в условиях войны и массового недоверия населения, ни слова не говорили ни о социализме, ни о диктатуре пролетариата, ни, тем более, о двух классах. Лозунги национального мультиклассового единства в борьбе с “немецким варварством”, отсылки к великой истории венгерской нации и очень умеренные социальные требования (свобода собраний, переход к демократической системе, земельная реформа без экспроприаций крупных землевладельцев, роспуск силовых структур, связанных с “национальными предателями”) отражали не только прагматичный и трезвый подход венгерских коммунистов к собственному населению (которое вообще не горело желанием идти к

социализму), но и выражали позицию самого СССР (от которого Венгерская Компартия зависила полностью), который, по условиям знаменитой кулуарной “процентной сделки” между Сталиным и Черчиллем, поначалу фактический отказался от большевизации Венгрии. Из-за этого в новом Временном правительстве, учрежденном под эгидой Красной Армии, было только 2 коммуниста и те занимали очень скромные посты министра сельского хозяйства (Имре Надь) и министра торговли (Йожеф Габор).

Впоследствии, из-за начала Холодной войны концепция чуть изменилась, но то было впоследствии. А на этапе 44-46 гг. позиция Венгерской Компартии зиждилась на требованиях демократии, национального единства и борьбы с “пронемецкими предателями”. 

👆Кстати говоря, главным препятствием для деятельности венгерских коммунистов на освобожденных территориях в 44-46 гг. были отнюдь не фашисты, и не буржуазия, а Седьмое управление Главпура РККА. 

Традиционно, венгры не любили русских: это было связано как с вековой боязнью “славянской экспансии” и религиозным противостоянием католиков и православных, так и с исторической памятью о подавлении русским царизмом Венгерской революции 1848-49 гг. Разумеется, неприязнь к русским переходила и в неприязнь к венгерским коммунистам как "марионеткам Москвы" (что было близко к реальности). С этими устоявшимся взглядами населения Венгерская Компартия и должна была бороться с помощью националистической демагогии, выставляя себя защитницей венгерской нации в целом.

Но на этом пути перманентно возникали конфликты с Седьмым управлением (фактически - оккупационной администрацией), которое мало считалось с интересами венгерских коммунистов и руководствовалось собственными инструкциями. Запрет красно-бело-зеленого национального флага как “символа фашизма”, запрет коммунистических газет, якобы содержащих “политические ошибки националистического толка”, насильственная трудовая мобилизация населения с насильственным же навязыванием уважения к победоносной РККА, произвольные расстрелы и аресты людей (даже самих венгерских коммунистов, о чем Ракоши в марте 1945 жаловался Димитрову), депортации людей с немецкими фамилиями (в том числе и коммунистов), грабежи и спекуляция со стороны рядовых красноармейцев, реквизиции со стороны командования: все это рушило на корню усилия по пропаганде “национального единства” и еще больше настраивало население против “русского коммунизма” и его местных агентов.

Венгры в отчаянии забрасывали Димитрова письмами с жалобами на произвол и тупость оккупационной администрации. Коммунист Золтан Ваш, сопровождавший Красную Армию в качестве политработника Седьмого управления, просто впал в панику, наблюдая за тем, в какую катастрофу для самих венгров превращается освобождение Венгрии, и сигнализировал Ракоши, что только вмешательство Сталина способно остановить массовый беспредел, из-за которого и так не очень хороший имидж Венгерской Компартии падает на самое дно. Ракоши, в свою очередь, доносил Димитрову что “все эксцессы Красной Армии падают тяжелым грузом на имя партии…Наше влияние в обществе снижается до такой степени, что мы готовы обратиться к товарищу Сталину с просьбой о решении этой проблемы”. В июне 1945 Ракоши лично повторил свои жалобы на встрече с Димитровым в Москве. А в 23 августа 1945 на заседании венгерского ЦК был официально поставлен вопрос об ущербе, который наносит имиджу партии поведение советских солдат.

Массовые жалобы со стороны венгерских коммунистов в Москву, сопровождавшиеся предупреждениями о возможном электоральном провале коммунистов, к концу лета 1945 наконец дали хоть какие-то результаты: командование РККА не только занялось укреплением дисциплины, но и приступило к “позитивной деятельности”: красноармейцев мобилизовывали на важные общественные работы, организовывались концерты, раздавались “пропагандистские пайки” для голодающих, был проведен даже большой советско-венгерский спортивный фестиваль при поддержке местных политических партий.

В дополнении к этой деятельности венгерские коммунисты в рамках небольших собраний и встреч с населением сами поднимали вопрос о бесчинствах красноармейцев (полностью игнорировать этот вопрос, как это делало советское командование, стало невозможным без опасности прослыть “нечестными людьми”, что в преддверии выборов было бы вредно), стремясь сместить акцент на “злодеяния отдельных хулиганов”, на преувеличении масштаба преступлений красноармейцев немцами и фашистами и на неизбежность подобных эксцессов во время войны (делалось сравнение с пребыванием американцев в Париже, где так же фиксировались грабежи и изнасилования). Наконец, на юге Венгрии местные коммунисты вовсе додумались запугивать людей тем, что в случае победы на выборах “реакционных партий” Красная Армия останется в стране как оккупант и население продолжит страдать.

Голосуйте за коммунистов, если хотите чтобы советские войска ушли - таков был незамысловатый посыл.

Так или иначе, несмотря на то, что отдельные бесчинства советских солдат продолжались вплоть до весны 1946 года (причем действительно - каждый такой инцидент раздувался многочисленными противниками русских), венгерским коммунистам при содействии командования РККА кое-как удалось немного снизить неприязнь населения, одним из результатов чего стало в общем-то неплохое выступление Венгерской Компартии на парламентских выборах в ноябре 1945, где ВКП завоевала почетное третье место, забрав почти 17% голосов избирателей. 

Что позволило венграм, - при гласной и негласной поддержке СССР, - окопавшись в министерстве внутренних дел начать череду политических маневров и кампаний по постепенному захвату политической власти и дискредитации противников (та самая иезуитская “тактика салями” Ракоши), увенчав все это дело тотальной победой (95.6% голосов) на выборах 1949 года находившегося под контролем коммунистов Национального фронта независимости.