Ознакомился со статьёй про фольклор с канала “Голос будущего”, который как будто бы посвящен осмыслению образа будущего с т.з. неортодоксальной левой. 

Вкратце, автор считает, будто черпать вдохновение для постиндустриального общества будущего вполне можно и в народных традициях доиндустриального общества прошлого. Мысль классическая, коммунизм как таковой примерно на этом и вырос, что утопический, что научно-марксистский: на стремлении возродить в новом индустриальном мире общинно-справедливые порядки мира аграрного. 

Порою марксисты прямо и говорили об том, что новое социалистическое общество может/должно опираться на идеализированные общинные традиции старого мира. Самым ярким примером тому можно считать “кельтский коммунизм” героя Пасхального восстания 1916 в Ирландии Джеймса Коннолли, чуть менее ярко блистал Джон Маклин, тоже использовавший в своей риторике апелляции к “гэльскому коммунизму” шотландских горцев, ну и хорошо известно письмецо Маркса гражданке Засулич, в котором классик научного социализма допускает, что существовавшая тогда еще традиционная общинная система “является точкой опоры социального возрождения России”. А про то, как более современные марксисты юзали “национальную специфику”, я уж писал не раз, и не два, и не три, и не четыре, и не пять…

Короче, идея богоугодная в основе своей. Тем более, что по миру пошел (возможно, даже запущен целенаправленно) какой-то тренд на “ретрадиционализацию”. Ценности, говорят, надо беречь, идентичность сохранять, культуру развивать народную. 

Это можно.

Нюанс только в том состоит, что обращение к народной культуре (демократической народной культуре, а не к культуре господ-феодалов, которая, как писал Ильич, тоже является частью народной культуры, только реакционной) потенциально способно навредить современным державным мужам не хуже, чем какой-нибудь превращенный в карикатуру зловещий западный леволиберализм.

Ибо традиционный коллективизм (общинность) любого народа, - хоть русского, хоть коми-пермяцкого, хоть бурятского, - всегда сочетался с опасным демократизмом и тенденциями к внутреннему равенству (в том числе - и имущественному). А какое-нибудь народное православие с его достаточно вольготным отношением к священнослужителям (а-ля в поповском лесу деревья можно рубить всем, ибо поп живет за счет общины-мира; своего у него нет ничего, все наше) весьма контрастирует с чрезвычайной почтительностью, которое требует для себя от народа православие государственное. 

Особенно даже не нужно лезть в какие-то исторические дебри (типа древнейшей Новгородской республики, которую так любят либералы) для того, чтобы обнаружить в какой-либо форме проявления той самой “демократической культуры народа”: русский Север, сибирская вольница, южные казацкие окраины, поволжские уезды, - пестрое население которых (русские, башкиры, марийцы, чуваши, татары, мордва) дружно участвовало в восстаниях Разина и Пугачёва заради справедливого “казацкого строя”, - “мятежные города” Черноземья и Сибири 17 века и т.д. - все эти уголки нашей страны вполне способны выступить источником для “ретрадиционализации”, противоположной официальному “традиционализму” Дугина, Малафеева, Ница и тому подобных персон, вздумавших поучать наш народ правильно любить родину.

На досуге изыскал возможность прочесть еще одну книжку Борисёнок Е.Ю. под названием “Несоветская украинизация” (на труд про советскую украинизацию делал отзыв). Из названия следует, что книжка посвящена отношению новых национальных государств “версальской системы”, - Чехословакии, Румынии и Польши, - к украинскому меньшинству. А меньшинства этого было ого-го сколько: если в Большой советской Украине в 1926 проживало 23 миллиона украинцев, то в сопредельных странах украинцев было еще около 4 миллионов (украинские источники пишут аж о 6 миллионах).

Т.е. в межвоенное время проблема разделенного версальскими границами украинского народа стояла более чем остро. Что роднило украинцев с другими угнетенными нацменами Центральной Европы, - типа македонцев или добруджанских болгар, - борьбу которых московские коммунисты воспринимали как справедливую и требующую поддержки. Тем более, что Румыния и, - в несколько меньшей степени, - Польша (основные оппоненты СССР в 20-е) действительно проводили порочную политику национального угнетения и насильственной ассимиляции украинцев.

В книге есть несколько занимательных фактов.

1⃣ Во-первых, подивило то, что просоветские “национальные социалисты” в Польше (Коммунистическая Партия Западной Украины, входившая в качестве секции в Компартию Польши, Западно-украинская национал-революционная организация, отколовшаяся от правой Украинской войсковой организации, преобразовавшейся в запрещенную ОУН, Украинская с/д партия и отчасти Украинская социалистическая радикальная партия) в 20-е годы обладали не меньшим влиянием, нежели правые национал-демократы (Украинское национал-демократическое объединение) и маргинальные ультраправые (запрещенная ОУН и масса мелких фашистских группировок), а в некоторых регионах (на Волыни) численность национал-коммунистов в 2-3 раза превосходила численность радикальных и не очень радикальных шовинистов, мечтавших через изгнание поляков и евреев выстроить “соборную державу”.

Позиции просоветских украинских социалистов в Польше зашатались во второй половине 20-х, когда в СССР начала разворачиваться борьба с “эксцессами украинизации” (“шумскизмом”, “хвылевизмом” и т.д.), - в результате чего КПЗУ раскололась на национал-коммунистическое большинство и просоветское меньшинство, - а в 32-33 гг. просоветские взгляды среди украинского населения были еще сильнее подорваны информацией о голоде и раскулачивании в Советской Украине (никакого сопоставимого по масштабам голода в “польской” Украине, о котором так часто вещают современные коммунисты-антиревизионисты, не было, поэтому для жителей Кресов Всходних сведения о массовой гибели крестьян в Большой Украине были как ушат холодной воды на голову). 

Ну а далее Советский Союз и вовсе взял курс на автаркию и повышение обороноспособности, что выразилось в почти полном прекращении финансирования зарубежной западно-украинской интеллигенции, безостановочных репрессиях против “буржуазных националистов” в самой УССР (да и в КПЗУ, чей руководящий состав изменился из-за чисток 32-35 гг. более чем наполовину), и, наконец, в ликвидации в 1938 Компартии Польши, составной частью которой являлась и Компартия Западной Украины. Короче, к концу 30-х годов политическое влияние коммунистов в среде польских украинцев свелось к минимальным значениям.

2⃣ Второй интересный факт просто обязан оказаться в арсенале русских националистов, стенающих про выдуманных коммунистами украинцев. Факт этот касается Подкарпатской Руси (Закарпатской Украины) в Чехословакии.

Дело в том, что, в отличии от Румынии и Польши, проводивших политику насильственной ассимиляции украинцев, Чехословакия благодаря позиции “отца чехословакизма” Томаша Масарика пошла по пути невмешательства в дела подкарпатского национального меньшинства русинов, благодаря чему в 20-е годы здесь сформировались 2 исторически мощные политико-культурные тенденции: “русофильская”, воспринимающая русинов как родственный русским народ, и “украинофильская”, считающая русинов неотъемлемой частью украинской нации.

Было еще “русинофильское” течение, подчеркивавшее самобытность русинской идентичности, отличной как от русской, так и от украинской, но основное разделение всё-таки шло между двумя господствующими лагерями “русофилов” и “украинофилов”, влияние которых в обществе было сопоставимо.

Между тем, в Подкарпатской Руси среди всех партий наибольшей популярностью пользовалась Компартия Чехословакии, которая поначалу не имела ясного взгляда на национальный вопрос. Однако уже к середине 20-х под влиянием товарищей из Коминтерна чехословацкие коммунисты склонились к мнению, что “русофильское” течение является реакционным и бесперспективным, а русины - это просто часть украинского народа со своими региональными отличиями.

Таким образом, на VII конференции Закарпатского крайкома КПЧ в декабре 1926 было однозначно заявлено, что русины - это украинцы и надо положить конец всякой демагогии вокруг языкового вопроса, с помощью которой населению Подкарпатской Руси классовые враги пытаются внушить мысль о том, что они “русины”, “руськие” или “русские”. Соответственно, теперь вся местная коммунистическая пресса публиковалась исключительно на украинском литературном языке (игнорируя русинские наречия), а наименование региона “Подкарпатская Русь” последовательно и неумолимо подменялось на название “Закарпатская Украина”.

Самое интересное, что, несмотря на безостановочные метания КПЧ в восприятии национального вопроса (о чем я, может быть, еще напишу), отношение к “русинской проблеме” более не менялось и в октябре 1937 года “Карпатська правда” все так же писала, что задача партии “пояснить народу, что “русин” и “украинец” - это одно и то же”.

Соответственно, однозначно “проукраинская” позиция такой мощной партии, какой была КПЧ (вторая по численности и влиянию в Европе после немецкой компартии), не могла не содействовать тому, что “украинофильская” тенденции в Подкарпатской Руси почти полностью вытеснила “русофильскую” и “русинофильскую”, создав хорошую социальную базу для роста и развития уже правого “прогерманского” национализма запрещенной ОУН, члены которой начали массово проникать в Чехословакию из Польши во второй половине 30-х, поддерживая настроения “соборности” и откровенной русофобии местного сообщества, достигшие пика в ходе правления премьер-министра русинской автономии Августина Волошина (38-39).

Таким образом, и украинские и русские националисты должны знать, кого нужно прославлять или проклинать за рост “украинофильских” (ака “контр-русофильских”) настроений в Подкарпатской Руси - в том числе и чехословацких коммунистов. Ну и, конечно, товарища Сталина, который в 1945 году надавил на Чехословакию, согласившуюся передать регион в состав УССР, тем самым завершив процесс строительства объединявшей всех украинцев “соборной державы”, о которой так долго говорили большевики украинские националисты.

3⃣ Третий занимательный факт касается освободительного похода Красной Армии против Польши в 1939 с дальнейшим присоединением Кресов Всходних к УССР. Западные украинцы в целом к этому отнеслись позитивно, как к освобождению из-под польского ярма. И вот тут начались сложности, т.к. процесс “советизации” Западной Украины фактически стихийно превратился в процесс её украинизации.

Вопреки стремлению советского правительства к недопущению роста межнациональной розни и украинского шовинизма в отношении поляков, освободившееся украинское население принялось вышибать поляков из общественнной и экономической жизни, всячески их зажимать и третировать, провоцируя польско-украинское напряжение. Особенно доставалось колонистам-“осадникам”, бывшим героям советско-польской войны 1919-20, получившим за свои подвиги землю на украинских территориях. Правда, к 1940 году бóльшая часть “осадников” была советской властью успешно депортирована, но взаимная любовь между народами от этого не возросла.

Центральная власть, неустанно твердившая о необходимости сохранения интернационального братства трудящихся, кардинальным образом повлиять на эти мстительные настроения низов не могла в силу слабости партийно-хозяйственного аппарата. Т.к. “восточники” (присланные с Большой Украины чиновники), составлявшие его костяк, в основном представляли собой низкоквалифицированные и малоопытные кадры, зачастую сами не способные соблюдать партийную дисциплину и социалистическую законность. Что касается “выдвиженцев” (местных кадров), то и здесь главным критерием отбора являлись не опыт и квалификация, а национальная и социальная принадлежность.

Таким образом, атмосфера ненависти украинских низов к полякам установилась уже в 39-40 гг. и уже тогда стихийно происходили убийства, поджоги польских деревень и грабежи, о чем большевики знали и с чем непримиримо боролись. Однако, даже стремление удовлетворить чаяния проживавших на Западной Украине поляков в рамках советской национальной политики (вроде вывесок и указателей на польском языке в районах их проживания или выпуска газет на польском) лишь обостряло неприязнь украинцев, которые, видимо, завоевав с помощью РККА “соборность”, теперь стремились эту “соборность” свести к “монолитному национальному единству”, рассчитавшись с поляками за многовековые обиды. Лозунги о братстве трудящихся влияли на украинскую массу не сильно, тем более, что они зачастую вступали в противоречие с антипольской государственной пропагандой СССР.

Поэтому органы советской власти постоянно фиксировали проявления межнациональной розни по всей Западной Украине, и принципиально с этим ничего поделать было нельзя. Антипольские настроения были настолько сильны, что распространялись даже на польских коммунистов, из-за повальной дискредитации которых ЦК КПбУ 2 ноября 1940 принял специальное постановление, осуждающее “неправильное отношение к бывшим членам КП Польши”.

Иными словами, произошедшая в 1943 Волынская резня не сказать что была чем-то неожиданным: в западно-украинских низах с момента освобождения в 1939 взгляды по поводу “окончательного решения польского вопроса” видимо имели довольно широкое хождение и лишь через неустанное давление центральной власти и усилия политотделов РККА удавалось как-то сдерживать воинственный энтузиазм западно-украинского населения. Ликвидация советской власти и бурный рост под эгидой немецких оккупантов шовинистической запрещенной ОУН сделал изгнание поляков практически неизбежным. 

Наткнулся тут на характерное для большевиков противоречие между высокими идеалами социализма, во имя которых Ленин сотоварищи захватывали власть в 1917, и реальной жизнью.

Речь об отказе от воинской службы. 

При царях в России имелось множество религиозных сект, - начиная с анабаптистов, заканчивая духоборами, - члены которых отказывались брать в руки оружие и служить в армии, за что подвергались суровым репрессиям. Даже расселившиеся по стране по приглашению Екатерины II немецкие меннониты, которым было обещано “на веки вечные” освобождение от воинской обязанности, и те в 1874 (когда был введен всеобщий всесословный призыв) лишились этой льготы и призывались на трудовой фронт в качестве бесплатной раб.силы.

Все изменилось после Октябрьской революции 1917. Ненадолго.

Изначально большевики планировали создание Красной Армии как армии добровольческой и сугубо демократической, лишенной всех негативных черточек массовых армий индустриально-капиталистического мира, вроде принудительной мобилизации, террора офицеров против рядового состава и повального бюрократизма. Согласно логике Карла Маркса, все это перестанет быть нужным после завоевания власти пролетариатом, потому что за такую власть трудовые массы будут сражаться против контрреволюции с великой радостью и феноменальной сознательностью.

Поэтому Совнарком даже и без особых колебаний в январе 1919 (т.е. в разгар Гражданской войны) принял декрет об освобождении от воинской службы по религиозным убеждениям. Громко провозгласив свободу совести, большевики показали всему загнивающему буржуазному миру невиданный доселе уровень терпимости и личной свободы. 

“В Совнаркоме этот декрет был изложен лично Лениным. В выступлении он подробно разъяснил "принципиальное значение этого декрета, в котором подчеркивается уважение Советской властью к выстраданным всей жизнью убеждениям, хотя и в принципе несогласным с убеждениями коммунистов". Он обратил внимание на малочисленность таких отказов, которые, как он считал, лучше принять, чем засорять ими дисциплинированные ряды Красной Армии, где они явились бы совершенно чуждым и явно мешающим элементом. Ленин считал, что этот декрет недолговечен, поскольку отказы от службы в армии - это реакция на насильственную и принудительную солдатчину самодержавия. Отсутствие насилия и принуждений со стороны Красной Армии снимет эту проблему. Пропаганда же защиты социалистического отечества от интервентов и белогвардейцев сделает службу в армии самым популярным делом. Принципы непротивления начнут тускнеть, и носителей их будет все меньше и меньше. Декрет, с его точки зрения, принимался, чтобы успокоить и удовлетворить тех, кто натерпелся преследований от царского правительства”.

В теории все выходило безукоризненно, но на практике не сработало:

“Становление Красной Армии проходило трудно, достаточно быстро пришлось перейти от добровольчества к принудительному призыву. В массе своей молодежь вовсе не хотела сражаться: в первый же год Гражданской войны из Красной армии бежало 917 250 человек. С февраля 1919 года по июль 1920 через трибунал прошло еще три миллиона дезертиров. Советская власть отвечала репрессиями: уже в декабре 1919 за отказ от военной службы были расстреляны восемь молодых толстовцев. Год спустя была арестована, подвергнута истязаниям и осуждена на заключение в концлагере другая группа толстовцев. Всего за отказ от военной службы было расстреляно свыше ста человек”.

Короче, под влиянием реальной жизни вставшие у руля государства большевики вынуждены были потихоньку отступать от своих первоначальных фантазий о новом мире, последовательно восстанавливая (воспроизводя) систему комплектования массовых армий индустриального общества.

Уже в декабре 1920 года декрет об освобождении от службы был скорректирован в сторону ужесточения, т.к. теперь необходимо было доказывать органам власти силу своих антимилитаристских убеждений с привлечением свидетелей и экспертов.

К тому же, антимилитаризм всевозможных пацифистов на местах стал восприниматься как контрреволюционная агитация, хотя пацифисты одинаково противостояли мобилизации как в Красную, так и в Белую армии.

В ноябре 1923 циркуляр Наркомюста еще более ужесточил декрет от 1919, ограничив освобождение от воинской службы только адептами церквей, входивших в специальный перечень, подготовленный специальной комиссией. Представители течений, не вошедших в этот список, - толстовцы, баптисты, евангельские христиане, адвентисты, - советской властью пацифистами не признавались. 

В августе 1926 Совнарком вообще отменил декреты 1919 и 1920 гг., выпустив новое постановление, которое еще больше сократило количество людей претендовавших теперь уже только на альтернативную службу (закон о всеобщей воинской обязанности от 1925 исключал полное освобождение от службы по идейно-религиозным мотивам).

Ну а в 1927 году “уклонение от воинской службы под предлогом религиозных убеждений” и вовсе превратилось в уголовное преступление.

Что касается альтернативной гражданской службы, - представляющей из себя трудовую мобилизацию на особых участках промышленности (лесоповалы, шахты, каменоломни), сходную с практикой царской эпохи, - то и она в 1939 году, с нарастанием военной опасности, была отменена и более в СССР не восстанавливалась.

Параллельно с законодательными ограничениями для отказников, органы власти активно нажимали административным образом и на самих служителей, добившись в 1927-29 гг. от многих религиозных общин, ранее отличавшихся контрреволюционным пацифизмом, публичных заявлений об изменении взглядов насчет несовместимости воинской службы с верой. Ну а далее, уже в 30-е, отказ от воинской повинности по религиозным соображениям в силу многочисленных барьеров и вовсе превратился в право, существовавшее исключительно на бумаге. 

Таким образом, логика державного строительства и национальной обороны оказалась сильнее идиллических убеждений о новом общественно-государственном устройстве и большевики шаг за шагом откатывались все дальше от своих первоначальных замыслов о добровольном всеобщем вооружении народа, фактически воспроизводя систему принудительной мобилизации и бюрократического управления, которая применялась во всех прочих армиях передовых (индустриально-развитых) государств.

Глянул свежий видик одного иноагента про репрессии советского "сталинского" государства против т.н. левых. 

Выскажусь по случаю о куске из этого видеофильма, в котором иноагент эмоционально повествует о том, как Сталин сдавал немецких коммунистов в лапы Третьего Рейха после подписания пакта Молотова-Риббентропа. Это я сделаю не только потому, что подобные обвинения довольно широко распространены, но и потому, что буквально месяц назад ради развлечения я прочитал (с помощью онлайн-переводчика конечно) статью Вильгельма Мензинга, как раз посвященную оным событиям.

Сразу тут надо сказать, что Мензинг есть современный немецкий историк, вообще не замеченный в “советофилии”. До такой степени этот историк рукопожат и уважаем, что его труды даже содержались в электронной библиотечке ликвидированного в 2021 году Мосгорсудом “Мемориала”. 

Буквально тезисно перескажу то, чего историк растянул на 29 страниц. Выводы историка не то что опровергают расхожий тезис о том, что Сталин сдавал в Гестапо немецких комми, но вносят существенные корректировки.

Итак.

1⃣ Репрессивной системе советского государства было абсолютно плевать, каких политических взглядов держится тот или иной иностранец. В эпоху Большого Террора под прессинг попадали вообще любые немцы и австрийцы, - гастарбайтеры-контрактники (рабочие и инженеры), политические беженцы, натурализованные бывшие военнопленные, учащиеся, русские немцы-меннониты, - независимо от того, были они коммунистами или нет.

Репрессии 37-38 гг. чрезвычайно взволновали германское посольство, которое в рамках своего функционирования обязано было оказывать консульскую поддержку задержанным. Дипломатические представители были обескуражены масштабом прессинга и, сколько ни размышляли, так и не сумели выявить критерии, по которым проводились задержания. Потому что никаких критериев, кроме “несоветского” происхождения, не было. Логично, что глава дипмиссии Германии в Ленинграде в итоге выдвинул единственное возможное объяснение повальным преследованиям: НКВД просто стремится ликвидировать “немецкое влияние” если не во всем СССР, то хотя бы в приграничных районах.

2⃣ В 37-38 гг. германское дип.представительство неоднократно обращалось к советским властям как с требованиями предоставить списки арестованных нынешних или бывших граждан Рейха, так и с просьбами о высылке задержанных (что в СССР издавна практиковалось), ибо далеко не все схваченные немцы являлись коммунистами; значительную часть из них само посольство Третьего Рейха квалифицировало как “политически благонадежных”.

Советская власть в итоге отреагировала на усиливающееся беспокойство германского посольства по поводу участи своих граждан и с ноября 1937 года начались депортации задержанных через Польшу и Финляндию. Но только тех из них, кто не был осужден или не находился под следствием (что вообще соответствовало принципам международного права). В основном этот изгнанный в 37-38 гг. немецкий контингент численностью около 500 человек состоял из лиц, далеких от политики. 

Причем жены и дети депортированных оставались в СССР; несколько раз германские дипломаты поднимали вопрос о необходимости воссоединения семей (т.е. разрешения выезда жен и детей в Германию), но никакого положительного эффекта эти обращения не произвели.

3⃣ Смешно звучит, но немецкие дипломаты в этот период пытались сопротивляться депортации в Германию “нежелательных элементов”, отказавшись в начале 1938 выдавать паспорта натурализованным советским немцам (считая их “коммунистами”), что вызвало гнев советской стороны, стремившейся как можно быстрее избавиться от всего контингента, уже находившегося под “департационным арестом”. Дошло до того, что МИД Германии в феврале 1938 направил в посольство в Хельсинки директиву о необходимости остановить репатриацию немецких евреев из СССР вплоть до предупреждений их (евреев) о возможных арестах со стороны НКВД и перечислений небольших сумм на проживание за пределами Рейха.

4⃣ Вместе с тем, в 38-39 гг. количество депортаций сократилось до единичных значений, т.к. многие из арестованных немцев были либо осуждены и отправлены в лагеря (т.е. не могли подвергнутся высылке по юридическим основаниям), либо уже расстреляны.

Германское посольство в этот период самостоятельно формировало списки арестованных, т.к. никакой информации по находящимся в тюрьмах гражданам Рейха советская сторона не давала. Примерно представляя, что таких еще очень много, дипломаты продолжали настаивать на продолжении депортаций, но советская власть оставалась к этим требованиям равнодушной (хотя нескольких персонажей, осужденных за шпионаж в пользу Гестапо, в этот период все-таки отправили в Германию).

5⃣ После подписания советско-германского пакта, в сентябре 1939 произошел единственный официальный обмен между СССР и Третьим Рейхом: в ответ на возврат задержанных в Испании немцами матросов судна “Свидович”, СССР депортировал 7 арестованных граждан Рейха (5 немцев, 2 австрийца), причем никто из них не был коммунистом.

Благоприятной конъюнктурой снова решили воспользоваться германские дипломаты: теперь на стол был брошен козырь “дружественных отношений между странами”, которые якобы несовместимы с содержанием под стражей большого количества граждан Рейха. 

Глава германского МИДа фон Риббентроп даже направил телеграмму послу в СССР фон дер Шуленбургу, требуя усилить давление на советское правительство ради освобождения и депортации немцев, причем теперь МИД отклонился от своей прежней политики, препятствующей въезду в Германию евреев, коммунистов и натурализованных немцев. Отныне Третий Рейх был настроен вызволить из советских лагерей как можно больше граждан немецкого происхождения без различий и градаций.

Дипломатическое давление оказалось успешным и в декабре 1939 началась концентрация в Москве (в Бутырке) немецких заключенных, которым здесь же Верховный Суд СССР в индивидуальном и ускоренном порядке заменял тюремные приговоры на депортацию. В ходе нескольких таких рейсов, из Союза были высланы еще около 500 человек. В отличие от первого контингента 37-38 гг. здесь коммунистов и сочувствующих было гораздо больше (свыше половины): просто потому, что некоммунисты были уже высланы ранее.

Любопытно, что в период действия пакта ряд немецких эмигрантов-коммунистов, по которым террор ударил по касательной, сами предпочли добровольно вернуться в Германию, воспользовавшись либерализацией паспортной политики германского МИДа. Игнорируя даже мнение собственной партии, которая не приветствовала добровольную репатриацию.

Авторское резюме таково: нет никаких свидетельств участия немецкой стороны в формировании списков подлежащих депортации или координации составления таких списков с советской стороной для того, чтобы получить в свои руки опасных коммунистов.

Германские дипломаты не имели понятия, сколько реально содержится немцев в советских лагерях и каковы их политические взгляды, они просто стремились к освобождению любых своих граждан и лиц немецкого происхождения. Советская сторона такой отбор осуществляла, но критерии этого отбора непонятны и, видимо, заключались в бюрократической логике “возврата” Германии лиц (коммунистов и некоммунистов), осужденных за шпионаж в пользу немецких же спецслужб.

В любом случае, советский отбор так же не свидетельствует о целенаправленной высылке антифашистов. Хотя более половины депортируемых в 39-40 гг. действительно были членами КПГ или КП Австрии, гораздо больше их осталось в советских лагерях и никакой подготовки к их возможной депортации не проводилось.

Нет свидетельств того, что все депортированные коммунисты по прибытии в Германию подверглись репрессиям: автор пишет, что нацистская юстиция считала, что даже членство в коммунистических организациях в Советском Союзе не влекло автоматически обвинения в подготовке к государственной измене в случае если репатриант действовал по экономическим мотивам или его участие было ограниченным.

Известен ряд имен из числа депортированных в эпоху пакта, отправленных затем в немецкие концлагеря, но в то же время известны и имена тех, кто, будучи коммунистом, после депортации из СССР вообще никак не был наказан и быстро реинтегрировался в немецкое общество. Соответственно, тут открывается широкий простор для спекуляций.

Нет никаких свидетельств “ценности” высланных немецких и австрийских коммунистов для Гестапо (за единственным исключением некогда крупного функционера КПГ Рурской области, а затем рабочего завода в Н.Новгороде Арнольда Кляйна, осужденного в СССР за шпионаж в пользу Германии), поэтому аргумент о “свадебном подарке”, который Сталин якобы преподнес Гитлеру, по мнению автора, не выдерживает критики. Гестапо эти люди были неинтересны и никакой роли в разгроме коммунистического подполья в самом Рейхе они не сыграли.

Нет никаких свидетельств о существовании договоренностей по обмену заключенными между СССР и Германией, как нет свидетельств взаимодействия в этом вопросе Гестапо и НКВД. Депортации 37-38 гг., как и депортации 39-41 гг. суть довольно мелкие (по масштабам) мероприятия, вполне укладывающиеся как в контекст международного права, так и в рамки репрессивной политики (депортации “нежелательных иностранцев”), практикуемой СССР с 20-х годов.

Наконец, нет никаких доказательств того, что экстрадиции 39-41 гг. были мотивированы как дружественный шаг СССР по отношению к партнеру по пакту, хотя германские дипломаты в рамках своего неустанного давления именно аргумент о новых отношениях между странами использовали чаще всего.

А вот, в тему демократизма и партийности довольно давно в vk паблике “Плановая экономика” репостили статью про т.н. “железный закон олигархии”, выдвинутый еще в начале 20 века социалистом Михельсом, который потом с горя примкнул к итальянским фашистам. Потому что те не играли в фальшивых демократиков, а честно, по-ницшеански, воспевали эффективную диктатуру благородных людей над толпою тупой черни.

Статья, - как и сам этот “железный закон”, - повествует об автоматической  неизбежности превращения любого политического руководства, - даже самого демократического, - в узкую и крайне устойчивую группу т.н. “политической олигархии” со всеми отсюда вытекающими последствиями. В заметке автор прослеживает путь от первоначальных английских аристократических партий, где “власть народа” не волновала вообще никого, до общенародных и пролетарских массовых партий социалистов, где устойчивость и неизменность высшего руководства обеспечивалась бесконечным количеством бюрократических этапов и правил, уловками с подбором голосующих делегатов, целенаправленной политикой воспитания лояльных кадров, маневрами с проведением съездов и т.п. приемами, которых не чурался ни Маркс, ни Ленин, ни Сталин, ни даже прóклятые богом американские демократы.

Можно конечно, как это любят, надув щеки важно вещать, будто Михельс так и не понял науки логики, не понял марксова учения о государстве и классах, не знал Ильича и вообще все на свете напутал, если бы проблема бюрократизации и обособления аппарата революционных партий от трудящихся масс постоянно не вылезала то тут, то там, волнуя умы многих марксистов, обеспокоенных борьбою с этой неистребимой и захватывающей все политическое поле заразой. Которая часто напрямую даже и именовалась “красной буржуазией”, что как бы демонстрирует восприятие глупыми низами той роли, которую бюрократия играла в социалистических государствах.

В революционную эпоху 1917-21 гг. такими пылкими антибюрократами были западноевропейские рэтекоммунисты (т.н. коммунисты рабочих советов) и их русский аналог в виде рыхлой и неоформленной “рабочей оппозиции”, фактически выступавшие против концепции “пролетарской партии ленинского типа”, высокие члены которой достаточно быстро превратились (в СССР) в узкое и часто даже привилегированное правящее меньшинство (собственно, Ленин в “Детской болезни левизны…” прямо признаёт факт трансформации верхушки партии в “самую настоящую олигархию”). Но тогда мудрый Ильич поставил на место “анархиствующих бар” и “мелкобуржуазных радикалов” железной логикой необходимости государственного строительства. С обещаниями прекрасного будущего демократизма, где не будет бюрократии потому что каждый станет бюрократом. 

Этого естественно не случилось, однако популистская тема “борьбы с бюрократизмом” превратилась в классическую дежурную статью т.н. самокритики РКПб/ВКПб/КПСС на долгие-долгие годы. Вплоть до крушения СССР (одной из тем Перестройки тоже была борьба с бюрократизмом и привилегиями советских элит).

Во второй половине 20 века самым известным марксистским антибюрократом стал Мао, поднявший своих юных и горячих сторонников на погром китайской же компартии, якобы выродившейся в сборище черных реакционеров, капутистов (сторонников капиталистического пути) и твердолобых бюрократов. Все это очень нравилось западным новым левым, “питающимся” исключительно официальным китайским агитпропом (даже ближайший союзник Мао албанец Энвер Ходжа не имел достоверной инфы о ходе “культурной революции”), однако, как только стало понятно, что Великий Кормчий, принципиально не меняя систему бюрократического управления, с помощью возбужденной нехитрыми лозунгами молодежи просто расправился со всеми своими политическими конкурентами, восстановив партию и загнав затем “бунтарей” и “красногвардейцев” с помощью армии обратно в стойло, очарование новым китайским способом борьбы с бюрократизмом сменилось у зарубежных интеллигентов жестоким разочарованием. 

Небезынтересен пример социалистической Югославии, чья идеология “самоуправляемого социализма” изначально строилась как антитеза бюрократическо-этатистской модели СССР. В целом юги даже претендовали на авторство “третьего типа идеологического мышления” (ах, этот третий тип), противоположного как “буржуазно-капиталистической частнособственнической мелкобуржуазной идеологии”, так и “административно-централистской государственно-собственнической идеологии” стран “реального социализма”. Опираясь прямо на марксовский “Манифест” и энгельсовский “Анти-Дюринг”, юги грозились показать всем настоящий социализм и приступить к ликвидации государства прямо сейчас, не дожидаясь светлого будущего победы коммунизма во всемирном масштабе.

Причем юги грамотно обозначили две наиболее тревожные “антиобщественные и антигуманные” тенденции, которые хорошо были видны на примере СССР: обособление от народа партийно-государственной бюрократии и обособление технической бюрократии. И если для ликвидации влияния технобюрократизма предусматривался переход предприятий в руки самих рабочих, то ради борьбы с партийно-государственной номенклатурой шли призывы…просто упразднить политику и политические отношения. 

Якобы, по Марксу-Энгельсу отмирание государства, права и политики является единым процессом и заключается в отмирании политических функций государства и партии, т.е. ликвидации партократии (системы партийного господства в государстве) с полным обобществлением политики. Иными словами, теоретически должен был быть взят курс на “политическую депрофессионализацию” (она же - всеобъемлющая политизация), ибо профессионализация политической работы неизбежно порождает “бюрократическую дегенерацию” и “дереволюционизирование политических структур”. Короче, в югославском идеале уничтожение “политического общества” должно было стать залогом успешного развития “самоуправляемого социализма”.

Апофеозом антибюрократической риторики стал легендарный VI съезд Компартии Югославии в ноябре 1952, на котором не только был провозглашен курс на “отмирание государства” и переход к “рабочему самоуправлению”, не только критиковалась антидемократическая и империалистическая политика СССР, но и была осуществлена партийная реформа: вместо монополизировавшей власть суперцентралистской ленинской партии нового типа, Союз Коммунистов Югославии (так теперь именовалась КПЮ, взяв пример с Союза Коммунистов Маркса) должен был стать децентрализованной и лишенной политической власти структурой, занимающейся исключительно идейным воспитанием населения.

Естественно, столь радикальные решения не могли преодолеть ранее заданную инерцию партийно-государственного функционирования. Поскольку воспитанные за долгие годы ленинского централизма низшие партийные бюрократы не торопились должным образом исполнять задачи VI съезда (а иногда просто не понимали, как их исполнять), погрузившись в апатию, переходившую кое-где просто в административный хаос. Более того, реформам по децентрализации партии и деполитизации общества оказывала сопротивление существенная часть самих высших партийных функционеров, опасавшихся полной утраты влияния коммунистов в югославском обществе.

Смерть Сталина в марте 1953 привела к укреплению этой фракции функционеров, поскольку исчезла внешняя причина, толкавшая югов к осуществлению столь смелых реформ, направленных на формирование альтернативы “сталинщине”. 

А немногим после этого один из самых ярких сторонников децентрализации и деполитизации, лучший друг и товарищ Тито Милован Джилас (метивший в его преемники) развил настолько бурную пропагандистскую деятельность в газете “Борба”, - где он критиковал однопартийное государство и произвол коррумпированных бюрократов, препятствующих всяким реформам, - что даже сам Тито (который Джиласа и сподвиг к смелой критике) понял, что продолжение несет явную угрозу политическому влиянию самого СКЮ.

Джилас был раскритикован и изгнан со всех постов, однако курс на “отмирание государства” не был пересмотрен - просто, по мнению партийно-государственной бюрократии (которую Джилас не постеснялся назвать “новым классом эксплуататоров”), темп этого процесса должен был быть замедлен. 

Замедлен настолько, что фактически никакой дебюрократизации так и не состоялось, хотя об этом много говорилось.

Иное дело - децентрализация, начавшаяся в 1951 году с ликвидации целого ряда министерств, чьи предприятия были переданы в управление местным советам. Однако эта же децентрализация породила и рост бюрократического аппарата на местах, и укрепление технократической бюрократии, твердо взявшей в свои руки власть в рабочих советах.

Не удивительно, что призывы к борьбе с “красной буржуазией”, в которую окончательно превратились партийно-хозяйственные элиты, стал основным рефреном молодежных массовых протестов в Югославии 1968, на которые Тито отозвался в общем-то без особого негатива. Но и после 68-ого рост аппарата не думал замедляться, в результате чего за 10 лет (71-81) количество профессиональных работников общественно-политических, промышленных и государственных органов удвоилось.

Соответственно, согласно югославским же воззрениям 50-х, которые провозглашали несовместимость общественного самоуправления и т.н. “социалистической государственности” с её бюрократической профессионализацией и множеством иерархических ступеней, к 80-м годам Югославия стояла от поставленной в 52-ом цели еще дальше, чем в начале пути.

Закончились все эти эксперименты, как это ни странно, так же, как и в СССР. В 1988 году молодой и амбициозный партайгеноссе Слободан Милошевич, стремясь к концентрации власти в расползающейся стране в своих руках, выбросил призыв к т.н. “Антибюрократической революции”. В ходе которой под популистскими лозунгами борьбы с коррумпированными и разложившимися местными чиновниками Косово и Воеводина были лишены статуса автономий. Что положило начало уже конкретному развалу Югославии с мятежами региональных партийно-хозяйственных элит против Белграда.

В общем, югославская борьба с бюрократизмом и политико-хозяйственным профессионализмом ради отмирания государства завершилась уверенной победой бюрократии, которая, под лозунгами борьбы с “плохой” бюрократией действительно разломала государство. Но только ради того, чтобы на его руинах возвести сразу несколько новых государств.

Подобное же фиаско постигло, кстати, и несчастного Муаммара Каддафи, который, воодушевленный правда не марксизмом, а русским анархизмом (как говорят) и вольным бытом сахарских кочевников, задумал навязать изумленным ливийцам безгосударственное “государство народных масс” (джамахирию). С учетом довольно низкой политической, производительной и социальной культуры населения, совершенно не отвечавшей высоким намерениям Каддафи, “джамахирия” и все её органы народной власти стремительно разложились и забюрократизировались, превратившись в фасад, прикрывающий типичный для Третьего мира авторитарно-бюрократический деспотизм самого Каддафи.

Белорусы из КрасноBY сделали рецензию на книжку Бранденбергера про советский “национал-большевизм”. Я эту книжку читал и, в отличие, например, от книги “Враг есть везде”, в которой тот же автор прекрасно освещает историю развития социалистического движения в Азербайджане (корректируя  параллельно советские мифы о бакинских комиссарах или об организации большевиками во главе со Сталиным знаменитой стачки на нефтепромыслах 1904 года), эта мне не очень понравилась своей “вязкостью” и размытостью мысли.

Куда лучше (и конкретнее) по данной тематике написал некто Кожевников А.Ю., авторству которого принадлежит книга “Русский патриотизм и советский социализм”, очень давно выложенная на Рабкрине Александром Коммари, дай бог ему здоровья.

В отличие от американского негодяя, который так и норовит задеть чувства верующих коммунистов, наш отечественный специалист к советскому социализму относится с явной симпатией и на конкретных примерах (от Герцена до эпопеи с “челюскинцами” 1934 года, давшей старт для формирования советского патриотизма в том виде, какой мы его знаем, и на основе которого выстроена львиная доля российского патриотизма  - с защитниками земли русской Александром Невским и Суворовым, с Пушкиным “нашим всё”, с мессианством русских и т.д.) показывает развитие государственного патриотизма внутри русского социалистического движения.  И, - что тоже важно, - не забывает и про противоположные тенденции внутри партийно-государственной бюрократии, часть которой, находясь под влиянием раннего и ставшего вредным для государственных интересов вульгарного пролетарского интернационализма, пыталась сопротивляться вполне логичному курсу на укрепление обороноспособности страны через постепенную реабилитацию патриотических элементов дореволюционной гос.пропаганды.

Книжка действительно хорошая и информативная, достаточно корректно написанная и, - еще раз повторюсь, - вполне демонстрирующая саму по себе логику формирования “советского патриотизма” в связи с интересами обороны государства и подготовки не очень лояльного коммунистическому идеалу населения (а эту слабую лояльность коммунисты воочию наблюдали во время “военных тревог” 1923, 1924 и 1927 гг.) к необходимости защиты коммунистического руководства от внешнего нападения.