начало
Чем на эти опасения отвечают коммунисты и левые вообще? Теми же самыми неизменными лозунгами из 20 века. Иные даже заявляют, что никакой проблемы и нет, повсеместный подъём ультраправых есть фашистский заговор капиталистов, направленный на поиск “козла отпущения” в лице различных меньшинств, а беспокойство коренных жителей по поводу вытеснения своей культуры и навязывания толерантности, выражающийся в лозунгах о “защите идентичности” - это реакционный поворот, в корне противоречащий пролетарскому интернационализму. Вся эта демагогия не может не вызывать явного отторжения у людей, требующих конкретных решений конкретной острейшей проблемы.
Между тем, любой представитель т.н. левого движения, который начинает анализировать ситуацию вне традиционных идейно-пропагандистских клише, тотчас же получает ярлык “фашиста”, “исламофоба” или “расиста”. Пример горемычного Славоя Жижека, которого леволибералы и примкнувшие к ним марксисты затравили в середине 2010-х за то, что он подверг критике идеи “открытых границ”, самоуничижения западных либералов перед “третьим миром” и лицемерной толерантности, показателен. И очень забавно в этой связи то, что логичные предупреждения диссидентствующего Жижека о росте ультраправых настроений в ответ на бесконтрольный поток мигрантов, данные в 2015-16 гг., сегодня воплощаются в реальность.
Чем на эти опасения отвечают коммунисты и левые вообще? Теми же самыми неизменными лозунгами из 20 века. Иные даже заявляют, что никакой проблемы и нет, повсеместный подъём ультраправых есть фашистский заговор капиталистов, направленный на поиск “козла отпущения” в лице различных меньшинств, а беспокойство коренных жителей по поводу вытеснения своей культуры и навязывания толерантности, выражающийся в лозунгах о “защите идентичности” - это реакционный поворот, в корне противоречащий пролетарскому интернационализму. Вся эта демагогия не может не вызывать явного отторжения у людей, требующих конкретных решений конкретной острейшей проблемы.
Между тем, любой представитель т.н. левого движения, который начинает анализировать ситуацию вне традиционных идейно-пропагандистских клише, тотчас же получает ярлык “фашиста”, “исламофоба” или “расиста”. Пример горемычного Славоя Жижека, которого леволибералы и примкнувшие к ним марксисты затравили в середине 2010-х за то, что он подверг критике идеи “открытых границ”, самоуничижения западных либералов перед “третьим миром” и лицемерной толерантности, показателен. И очень забавно в этой связи то, что логичные предупреждения диссидентствующего Жижека о росте ультраправых настроений в ответ на бесконтрольный поток мигрантов, данные в 2015-16 гг., сегодня воплощаются в реальность.
👍36👎5
Ну а вообще, занимательно, что, - с учетом нынешнего миграционно-демографического кризиса и роста среди населения ксенофобских настроений (выражающихся в стремительном набухании всяких “русских общин”), - все эти лозунги про “опасность замещения”, “заговор антинародных сил против нации” и “понаехавших дикарей” использовались и в отношении как раз ныне вымирающих русских. Которые во второй половине 20 века заполонили прибалтийские страны в рамках ускоренной модернизации тамошнего хозяйства, изменив этнический облик прибалтийских городов.
Такая вот историческая ирония.
Антимигрантский дискурс играл ведущую роль в росте местных национал-коммунистических (ну и откровенно националистических) тенденций, но конкретно речь сейчас пойдет об Эстонии, наиболее богатой и развитой республике балтийского побережья.
Низкая рождаемость среди эстонцев (наблюдавшаяся еще до присоединения к СССР), оказавшихся неспособными быстро восполнить потери от войны и депортаций, сочеталась с волнами русской миграции, порождая очень явные перекосы в этническом составе республики. Так, в 1935 году русских в Эстонии было лишь 8%, а уже в 1959 их стало более 20. Перепись 1978 года установила, что русские составили почти 28% населения. В этот же период (1935-79 гг) количество эстонцев сократилось с 88% до 65% (в точных цифрах 992 тысячи в 1934 против 947 тысяч в 1979).
Естественно, что столь быстрые изменения в этническом составе порождали среди самих эстонцев теории о заговоре “московских империалистов”, которые, навязывая республике необходимость высоких темпов экономического развития (не забываем, что при “реальном социализме” темпы роста были важны так же, как и при капитализме), осуществляет “замещение”, а то и вовсе “геноцид” туземцев.
В случае с эстонскими партийными элитами опасность осознавалась в несколько искаженном виде: учитывая сокращение численности титульной нации, которая, - при сохраняющихся темпах русской миграции, - могла стать меньшинством, перед партийными бюрократами маячила перспектива понижения республиканского статуса до статуса автономии, как это случилось с Карело-финской ССР. Этот страх усиливался тем, что превращение Карелии в автономную республику произошло неконституционным административным распоряжением центра, без особых консультаций непосредственно с республиканскими верхами.
В любом случае, экономическая политика Москвы, на которую сама Эстония (за исключением периода хрущевских совнархозов 58-65 гг.) не имела никакого влияния, воспринималась как обывателями, так и частью партийного руководства как метод скрытой русификации.
Широкой русской миграции содействовал так же имидж Эстонии: относительно высокие зарплаты и действительно высокий уровень снабжения создавали привлекательный образ “советской заграницы” с наличием в магазинах дефицитных товаров и хорошим бытовым обслуживанием.
Однако наибольшую тревогу вызывало то, что прибывающие в страну иммигранты в целом даже не пытались осваивать местный язык (в 1970 году в Эстонии лишь 13% русских знали эстонский; в Латвии - около 18%), расширяя область применения русского языка, вытесняя местные языки из области высшего образования, культуры и науки, что так же трактовалось как “ползучая русификация”.
Бериевский “новый курс” в Эстонии, в отличие от Латвии, не привел к формированию здесь отдельной ярко выраженной национал-коммунистической фракции. И это забавно, учитывая что именно эстонские национал-коммунисты станут теми, кто нанесет первый удар, с которого начнется фатальное падение СССР. Но это будет в будущем, а в 1953 году медлительные эстонские коммунисты в общем и целом на партийном уровне сохраняли северное спокойствие.
Тем не менее, последующая “оттепель” усилила импульс к возрождению “национального духа”: в партию возвращались ранее изгнанные за “буржуазно-националистические уклоны” ненадежные “июльские коммунисты” (т.е. те, кто вступил в КПЭ после июльской аннексии 1940), были возрождены традиционные для Эстонии певческие фестивали, возобновлено преподавание краеведения, вообще произошла серьёзная “эстонизация” школы и т.д.
продолжение
Такая вот историческая ирония.
Антимигрантский дискурс играл ведущую роль в росте местных национал-коммунистических (ну и откровенно националистических) тенденций, но конкретно речь сейчас пойдет об Эстонии, наиболее богатой и развитой республике балтийского побережья.
Низкая рождаемость среди эстонцев (наблюдавшаяся еще до присоединения к СССР), оказавшихся неспособными быстро восполнить потери от войны и депортаций, сочеталась с волнами русской миграции, порождая очень явные перекосы в этническом составе республики. Так, в 1935 году русских в Эстонии было лишь 8%, а уже в 1959 их стало более 20. Перепись 1978 года установила, что русские составили почти 28% населения. В этот же период (1935-79 гг) количество эстонцев сократилось с 88% до 65% (в точных цифрах 992 тысячи в 1934 против 947 тысяч в 1979).
Естественно, что столь быстрые изменения в этническом составе порождали среди самих эстонцев теории о заговоре “московских империалистов”, которые, навязывая республике необходимость высоких темпов экономического развития (не забываем, что при “реальном социализме” темпы роста были важны так же, как и при капитализме), осуществляет “замещение”, а то и вовсе “геноцид” туземцев.
В случае с эстонскими партийными элитами опасность осознавалась в несколько искаженном виде: учитывая сокращение численности титульной нации, которая, - при сохраняющихся темпах русской миграции, - могла стать меньшинством, перед партийными бюрократами маячила перспектива понижения республиканского статуса до статуса автономии, как это случилось с Карело-финской ССР. Этот страх усиливался тем, что превращение Карелии в автономную республику произошло неконституционным административным распоряжением центра, без особых консультаций непосредственно с республиканскими верхами.
В любом случае, экономическая политика Москвы, на которую сама Эстония (за исключением периода хрущевских совнархозов 58-65 гг.) не имела никакого влияния, воспринималась как обывателями, так и частью партийного руководства как метод скрытой русификации.
Широкой русской миграции содействовал так же имидж Эстонии: относительно высокие зарплаты и действительно высокий уровень снабжения создавали привлекательный образ “советской заграницы” с наличием в магазинах дефицитных товаров и хорошим бытовым обслуживанием.
Однако наибольшую тревогу вызывало то, что прибывающие в страну иммигранты в целом даже не пытались осваивать местный язык (в 1970 году в Эстонии лишь 13% русских знали эстонский; в Латвии - около 18%), расширяя область применения русского языка, вытесняя местные языки из области высшего образования, культуры и науки, что так же трактовалось как “ползучая русификация”.
Бериевский “новый курс” в Эстонии, в отличие от Латвии, не привел к формированию здесь отдельной ярко выраженной национал-коммунистической фракции. И это забавно, учитывая что именно эстонские национал-коммунисты станут теми, кто нанесет первый удар, с которого начнется фатальное падение СССР. Но это будет в будущем, а в 1953 году медлительные эстонские коммунисты в общем и целом на партийном уровне сохраняли северное спокойствие.
Тем не менее, последующая “оттепель” усилила импульс к возрождению “национального духа”: в партию возвращались ранее изгнанные за “буржуазно-националистические уклоны” ненадежные “июльские коммунисты” (т.е. те, кто вступил в КПЭ после июльской аннексии 1940), были возрождены традиционные для Эстонии певческие фестивали, возобновлено преподавание краеведения, вообще произошла серьёзная “эстонизация” школы и т.д.
продолжение
Telegram
Сóрок сорóк
Благодаря советскому агитпропу и его ретрансляциям со стороны современных коммунистов, складывается впечатление, что на Западе “буржуазные ученые” только и делали что врали про Советский Союз, стремясь демонизировать первое в мире государство рабочих и крестьян…
👍11
начало
В Москве ко всему этому отнеслись с тревогой, однако защиту от обвинений в “возрождении пережитков и традиций буржуазной эпохи” обеспечил первый секретарь КПЭ Йоханнес Кэбин. Что было неожиданно, учитывая бэкграунд этого твердого сталинца. Дело в том, что выросший в России эстонец (таких из-за акцента называли “естонцами”) Иван Кэбин еще будучи идеологическим секретарем КПЭ неустанно боролся с осколками эстонского национализма и именно это во многом сыграло роль в его выдвижении в 1950 году в качестве первого секретаря. На этом посту он должен был заменить не справившегося с высокими темпами коллективизации Николая Каротамма, который был в числе прочего обвинен и в потворствовании “буржуазному национализму”.
Однако новый национальный курс и последующая десталинизация смягчили позиции Кэбина, который теперь не только стал Йоханнесом, не только принялся совершенствовать свой изначально неважный эстонский, но и проникся идеями сохранения и защиты местной идентичности от унификационного давления центра. Короче, все произошло как предсказывал Милован Джилас: испытанный борец с национализмом и член ЦК КПСС стал потихонечку трансформироваться в национал-коммуниста.
В 1963 году республиканское правительство приняло ряд постановлений, ограничивающих иммиграцию русских рабочих. Москва отозвалась на эту инициативу обвинениями в “национальной ограниченности” и “противодействии индустриализации”, однако спустя 2 года, благодаря тому же Кэбину, лимиты на въезд и проживание таки были введены в Нарве и Кохтла-Ярве, центре сланцевого бассейна республики.
А в следующем году, преодолевая сопротивление центра с опорой на “международное сообщество”, республиканские власти объявили весь Старый Город Таллина охраняемым памятником архитектуры, запретив здесь всякое жилищное строительство (которое шло за счет Москвы и на распределение которого власти тоже не могли никак повлиять). Это было первое в своем роде решение в Советском Союзе.
Конец “оттепели” и возвышение консервативного “коллективного руководства” Брежнева привели к новому витку русификации, связанному, во-первых, с XXIV съездом КПСС 1971 года, на котором было заявлено об окончательном оформлении “новой исторической общности” в лице “советского народа”, а во-вторых, с выдвижением в том же году на пост второго секретаря КПЭ Константина Лебедева (московского номенклатурщика, вообще никак не связанного с Эстонией). Что стало проявлением возврата к “сталинской традиции” назначения вторыми секретарями республиканских компартий русских “варягов”, обеспечивающих контроль со стороны центра.
Естественно, между Лебедевым и Кэбином сразу же возникли напряженные отношения, т.к. первый секретарь как мог пытался снизить давление Москвы и притормозить процесс русификации, который к тому моменту уже создал в эстонском обществе очевидное напряжение, породив рост национализма среди городской молодежи.
Все седьмое десятилетие эстонскую компартию сотрясала внутренняя борьба между “пророссийской” фракцией и фракцией “национал-коммунистов” во главе с Кэбином и идеологическим секретарем ЦК КПЭ Вайно Вяльясом. В 1977 благодаря потоку жалоб Лебедева Кэбин и Вяльяс были вызваны в ЦК КПСС (членами которого оба являлись) и сурово допрошены Сусловым на предмет происходящего в республике. Обоим тогда удалось выйти из-под удара, но давление опирающейся на центр “пророссийской” фракции, сопровождающееся прямыми обвинениями в потворстве национализму, продолжалось.
Наконец, весной 1978 года Кэбин, как не справляющийся с ростом эстонского национализма руководитель, был снят со своего поста и заменен абсолютно лояльным Москве русифицированным эстонцем Карлом Вайно. Вяльяс же был переведен на дипломатическую работу и с 1980 по 1986 трудился послом СССР в Венесуэле, а затем и в Никарагуа.
продолжение
В Москве ко всему этому отнеслись с тревогой, однако защиту от обвинений в “возрождении пережитков и традиций буржуазной эпохи” обеспечил первый секретарь КПЭ Йоханнес Кэбин. Что было неожиданно, учитывая бэкграунд этого твердого сталинца. Дело в том, что выросший в России эстонец (таких из-за акцента называли “естонцами”) Иван Кэбин еще будучи идеологическим секретарем КПЭ неустанно боролся с осколками эстонского национализма и именно это во многом сыграло роль в его выдвижении в 1950 году в качестве первого секретаря. На этом посту он должен был заменить не справившегося с высокими темпами коллективизации Николая Каротамма, который был в числе прочего обвинен и в потворствовании “буржуазному национализму”.
Однако новый национальный курс и последующая десталинизация смягчили позиции Кэбина, который теперь не только стал Йоханнесом, не только принялся совершенствовать свой изначально неважный эстонский, но и проникся идеями сохранения и защиты местной идентичности от унификационного давления центра. Короче, все произошло как предсказывал Милован Джилас: испытанный борец с национализмом и член ЦК КПСС стал потихонечку трансформироваться в национал-коммуниста.
В 1963 году республиканское правительство приняло ряд постановлений, ограничивающих иммиграцию русских рабочих. Москва отозвалась на эту инициативу обвинениями в “национальной ограниченности” и “противодействии индустриализации”, однако спустя 2 года, благодаря тому же Кэбину, лимиты на въезд и проживание таки были введены в Нарве и Кохтла-Ярве, центре сланцевого бассейна республики.
А в следующем году, преодолевая сопротивление центра с опорой на “международное сообщество”, республиканские власти объявили весь Старый Город Таллина охраняемым памятником архитектуры, запретив здесь всякое жилищное строительство (которое шло за счет Москвы и на распределение которого власти тоже не могли никак повлиять). Это было первое в своем роде решение в Советском Союзе.
Конец “оттепели” и возвышение консервативного “коллективного руководства” Брежнева привели к новому витку русификации, связанному, во-первых, с XXIV съездом КПСС 1971 года, на котором было заявлено об окончательном оформлении “новой исторической общности” в лице “советского народа”, а во-вторых, с выдвижением в том же году на пост второго секретаря КПЭ Константина Лебедева (московского номенклатурщика, вообще никак не связанного с Эстонией). Что стало проявлением возврата к “сталинской традиции” назначения вторыми секретарями республиканских компартий русских “варягов”, обеспечивающих контроль со стороны центра.
Естественно, между Лебедевым и Кэбином сразу же возникли напряженные отношения, т.к. первый секретарь как мог пытался снизить давление Москвы и притормозить процесс русификации, который к тому моменту уже создал в эстонском обществе очевидное напряжение, породив рост национализма среди городской молодежи.
Все седьмое десятилетие эстонскую компартию сотрясала внутренняя борьба между “пророссийской” фракцией и фракцией “национал-коммунистов” во главе с Кэбином и идеологическим секретарем ЦК КПЭ Вайно Вяльясом. В 1977 благодаря потоку жалоб Лебедева Кэбин и Вяльяс были вызваны в ЦК КПСС (членами которого оба являлись) и сурово допрошены Сусловым на предмет происходящего в республике. Обоим тогда удалось выйти из-под удара, но давление опирающейся на центр “пророссийской” фракции, сопровождающееся прямыми обвинениями в потворстве национализму, продолжалось.
Наконец, весной 1978 года Кэбин, как не справляющийся с ростом эстонского национализма руководитель, был снят со своего поста и заменен абсолютно лояльным Москве русифицированным эстонцем Карлом Вайно. Вяльяс же был переведен на дипломатическую работу и с 1980 по 1986 трудился послом СССР в Венесуэле, а затем и в Никарагуа.
продолжение
👍13
начало
В 1988 году, на фоне Перестройки, КПЭ окончательно раскололась на “пророссийскую” (русскоязычную) и “национал-коммунистическую” фракции, причем благодаря старомодному, не пользующемуся уважением среди эстонцев и откровенно пассивному Карлу Вайно влияние “русской” фракции в Эстонии стремительно падало даже среди русских.
Что-то надо было делать и ничего лучше не было придумано, кроме как доверить спасение эстонского коммунизма собственно эстонским национал-коммунистам.
10 июня 1988 года Горбачев срочной телеграммой вызвал Вайно Вяльяса в Москву, где заявил ему, что тот должен встать у руля КПЭ. Это решение было быстренько проведено через X Пленум ЦК КПСС. Но, вопреки надеждам Горбачева, Вяльяс вместо того, чтобы работать над укреплением “единства советских трудящихся”, принялся выдавливать из партийного и государственного аппарата “русских”, заменяя их членами национал-коммунистической фракции. И уже 16 ноября 1988 внеочередная сессия Верховного Совета Эстонской ССР под председательством Вяльяса принимает Декларацию о суверенитете ЭССР, которая стала первой в т.н. “Параде суверенитетов”, положившем начало крушению Советского Союза.
В марте 1990 года на XX съезде КПЭ решением национал-коммунистического большинства партия была переименована в Эстонскую Демократическую Рабочую Партию и вышла из состава КПСС.
В ответ на это покинувшее съезд русскоязычное меньшинство образовало Компартию Эстонии (платформа КПСС), тесно связанную с “Интердвижением”, массовым “консервативно-советским” движением, созданным по инициативе КГБ в противовес националистическому Народному Фронту. Расчет был на способность КПЭ (КПСС) привлечь симпатии ортодоксальных русскоязычных коммунистов, однако этот расчет не оправдался вообще: ячейки “старой” КПЭ в таких традиционно “русских” городах как Нарва, Силламяэ и Кохтла-Ярве проголосовали за присоединение к ЭДРП. А после подавления путча ГКЧП в августе 1991 года полумертвая КПЭ (КПСС) и вовсе была объявлена вне закона.
В 1988 году, на фоне Перестройки, КПЭ окончательно раскололась на “пророссийскую” (русскоязычную) и “национал-коммунистическую” фракции, причем благодаря старомодному, не пользующемуся уважением среди эстонцев и откровенно пассивному Карлу Вайно влияние “русской” фракции в Эстонии стремительно падало даже среди русских.
Что-то надо было делать и ничего лучше не было придумано, кроме как доверить спасение эстонского коммунизма собственно эстонским национал-коммунистам.
10 июня 1988 года Горбачев срочной телеграммой вызвал Вайно Вяльяса в Москву, где заявил ему, что тот должен встать у руля КПЭ. Это решение было быстренько проведено через X Пленум ЦК КПСС. Но, вопреки надеждам Горбачева, Вяльяс вместо того, чтобы работать над укреплением “единства советских трудящихся”, принялся выдавливать из партийного и государственного аппарата “русских”, заменяя их членами национал-коммунистической фракции. И уже 16 ноября 1988 внеочередная сессия Верховного Совета Эстонской ССР под председательством Вяльяса принимает Декларацию о суверенитете ЭССР, которая стала первой в т.н. “Параде суверенитетов”, положившем начало крушению Советского Союза.
В марте 1990 года на XX съезде КПЭ решением национал-коммунистического большинства партия была переименована в Эстонскую Демократическую Рабочую Партию и вышла из состава КПСС.
В ответ на это покинувшее съезд русскоязычное меньшинство образовало Компартию Эстонии (платформа КПСС), тесно связанную с “Интердвижением”, массовым “консервативно-советским” движением, созданным по инициативе КГБ в противовес националистическому Народному Фронту. Расчет был на способность КПЭ (КПСС) привлечь симпатии ортодоксальных русскоязычных коммунистов, однако этот расчет не оправдался вообще: ячейки “старой” КПЭ в таких традиционно “русских” городах как Нарва, Силламяэ и Кохтла-Ярве проголосовали за присоединение к ЭДРП. А после подавления путча ГКЧП в августе 1991 года полумертвая КПЭ (КПСС) и вовсе была объявлена вне закона.
👍23👎1
Об том, как коммунистические власти относились к бывшим легионерам и нацистам в Румынии и ГДР я уже писал, а вот фашистскую Италию обошел стороной. И это понятно, ведь в Италии не было установлено коммунистического правления. Тем не менее, итальянские коммунисты в послевоенное время были очень сильны, а генсек Итальянской Компартии Пальмиро Тольятти, - старинный деятель Коминтерна и преданный сталинец, - в 45-46 гг. даже был министром юстиции, получив в свои руки рычаги влияния на судебную систему нового постфашистского государства.
Как известно, с 1943 года в Италии шла война между антифашистскими партизанами и союзными войсками с одной стороны и итало-немецкими силами с другой. Неимоверное усиление Компартии, чьи бойцы (среди которых, кстати, попадались и бывшие сторонники Муссолини, ака "красные фашисты") составляли значительную часть партизанских соединений, а влияние распространялось на социалистов и левоцентристов из Партии Действия, наводило на мысли о том, что послевоенная Италия очевидно должна упасть в руки левых, грозившихся свергнуть монархию (Италия при Муссолини формально продолжала оставаться монархией) и установить тут “народную власть” по югославскому образцу (т.е. фактически коммунистическое правительство).
Так оно в общем-то наверное и задумывалось, однако последнее слово оставалось за Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Который на ночной встрече с 3 на 4 марта 1944 года с готовым отбыть на родину Тольятти кардинально развернул политическую линию, которой доселе держалась ИКП: вместо лозунгов ликвидации монархии - отказ от требований отречения короля; вместо непризнания правого правительства Бадольо - рекомендация присоединиться к нему; вместо “критической” и ограниченной поддержки англо-американских союзников - концентрация усилий на “укреплении единства в борьбе с немцами”.
Из дневника Димитрова можно узнать, чем объяснялся этот разворот. Сталин опасался раскола итальянского общества и начала гражданской войны, которая ослабит Италию на радость британским империалистам. По мнению Сталина “интересы итальянского народа диктуют, чтобы Италия была сильной и имела сильную армию”. Все это конечно подкреплялось мастеством диалектики.
Таким образом, уже размышляя о будущей расстановке сил в Средиземноморском регионе, Иосиф Виссарионович давал указания, исходя из геополитических целей самого СССР, отводя абстрактным принципам марксизма-ленинизма явно второстепенную и подчиненную роль. Необходимость создания противовеса Великобритании на Средиземном море ориентировала итальянских коммунистов на сотрудничество с королем и правительством Бадольо.
Тольятти, будучи искушенным функционером, все понял и лишних вопросов задавать не стал. Поэтому, оказавшись в Италии, он публично довел до товарищей новый партийный курс на Первом национальном совете ИКП в Неаполе 31 марта 1944 года. Откладываем вопрос о государственном устройстве до будущего национального референдума, содействуем формированию правительства национального единства для борьбы с немцами и остатками фашизма, имеем в качестве ориентира борьбу за многопартийную “прогрессивную демократию”, где ни одна партия не будет навязывать собственной диктатуры.
Короче говоря, вопрос о возможной коммунистической революции в Италии, на которую уповали многие радикальные партизаны из “Гарибальдийских бригад”, был решен однозначно: в геополитической схеме Кремля никакой вооруженной борьбы за социализм не предусматривалось. Кремль хотел видеть единую, сильную и, желательно, дружественно-нейтральную Италию. Соответственно, в мае 1945 года бригады по приказу правительства сдали оружие.
Сам же Тольятти последовательно входил начиная с 1944 года во все коалиционные правительства, а в июне 1945 и вовсе стал министром юстиции, инициировав амнистию против бывших фашистов, которая и осталась в истории под названием “амнистия Тольятти”.
продолжение
Как известно, с 1943 года в Италии шла война между антифашистскими партизанами и союзными войсками с одной стороны и итало-немецкими силами с другой. Неимоверное усиление Компартии, чьи бойцы (среди которых, кстати, попадались и бывшие сторонники Муссолини, ака "красные фашисты") составляли значительную часть партизанских соединений, а влияние распространялось на социалистов и левоцентристов из Партии Действия, наводило на мысли о том, что послевоенная Италия очевидно должна упасть в руки левых, грозившихся свергнуть монархию (Италия при Муссолини формально продолжала оставаться монархией) и установить тут “народную власть” по югославскому образцу (т.е. фактически коммунистическое правительство).
Так оно в общем-то наверное и задумывалось, однако последнее слово оставалось за Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Который на ночной встрече с 3 на 4 марта 1944 года с готовым отбыть на родину Тольятти кардинально развернул политическую линию, которой доселе держалась ИКП: вместо лозунгов ликвидации монархии - отказ от требований отречения короля; вместо непризнания правого правительства Бадольо - рекомендация присоединиться к нему; вместо “критической” и ограниченной поддержки англо-американских союзников - концентрация усилий на “укреплении единства в борьбе с немцами”.
Из дневника Димитрова можно узнать, чем объяснялся этот разворот. Сталин опасался раскола итальянского общества и начала гражданской войны, которая ослабит Италию на радость британским империалистам. По мнению Сталина “интересы итальянского народа диктуют, чтобы Италия была сильной и имела сильную армию”. Все это конечно подкреплялось мастеством диалектики.
Таким образом, уже размышляя о будущей расстановке сил в Средиземноморском регионе, Иосиф Виссарионович давал указания, исходя из геополитических целей самого СССР, отводя абстрактным принципам марксизма-ленинизма явно второстепенную и подчиненную роль. Необходимость создания противовеса Великобритании на Средиземном море ориентировала итальянских коммунистов на сотрудничество с королем и правительством Бадольо.
Тольятти, будучи искушенным функционером, все понял и лишних вопросов задавать не стал. Поэтому, оказавшись в Италии, он публично довел до товарищей новый партийный курс на Первом национальном совете ИКП в Неаполе 31 марта 1944 года. Откладываем вопрос о государственном устройстве до будущего национального референдума, содействуем формированию правительства национального единства для борьбы с немцами и остатками фашизма, имеем в качестве ориентира борьбу за многопартийную “прогрессивную демократию”, где ни одна партия не будет навязывать собственной диктатуры.
Короче говоря, вопрос о возможной коммунистической революции в Италии, на которую уповали многие радикальные партизаны из “Гарибальдийских бригад”, был решен однозначно: в геополитической схеме Кремля никакой вооруженной борьбы за социализм не предусматривалось. Кремль хотел видеть единую, сильную и, желательно, дружественно-нейтральную Италию. Соответственно, в мае 1945 года бригады по приказу правительства сдали оружие.
Сам же Тольятти последовательно входил начиная с 1944 года во все коалиционные правительства, а в июне 1945 и вовсе стал министром юстиции, инициировав амнистию против бывших фашистов, которая и осталась в истории под названием “амнистия Тольятти”.
продолжение
Blogspot
Румынские коммунисты и легионеры
Довольно слабо освещалась в советское время политика коммунистических партий Восточной и Центральной Европы в отношении бывших фашистов. Э...
👍12👎1
начало
Естественно, в рамках этого мероприятия Тольятти оглядывался и на позиции Москвы, которая не желала погружения Италии в пучину новой гражданской войны, и на позиции политических партнеров из христианско-демократического и католического лагеря, так же боявшихся усиления коммунистов за счет “борьбы с остатками фашизма”, кое-где перераставшую в борьбу коммунистов со своими политическими противниками.
Из-за этого амнистия носила слегка странный характер: в то время как судебное давление на партизан (которые, как это ни прискорбно, так же совершали много военных преступлений) не ослабевало, более многочисленные фашисты зачастую уходили от ответственности якобы из-за политической мотивации своих действий. В итоге, фашисты и их пособники получили от амнистии куда больше выгод, нежели партизаны, чьи преступления зачастую были квалифицированы как общеуголовные и поэтому под амнистию не попадали.
Конечно же, в партийных низах вся эта затея по “восстановлению единства нации” вызывала явное недоумение, однако, как и в случае с Грецией (где по требованию Москвы коммунистические партизаны тоже разоружились, подчинились пробританскому правительству и затем подверглись “белому террору”) или Францией, решающую роль в купировании недовольства играло то, что Тольятти был не просто авторитетным и уважаемым человеком эпохи Коминтерна, но и исполнителем воли гениального Сталина, которого даже самые радикальные элементы ИКП продолжали боготворить. Идти против воли Москвы означало идти против коммунизма как такового, превращаться в “троцкиста”, “гестаповского наймита” или “ультралевого сектанта”, а этого никому не хотелось.
И даже тогда, когда оппозиционные группы внутри ИКП выражали недовольство, отказывались сдавать оружие или прекращать стихийные чистки госаппарата от бывших фашистов (а таких поначалу было немало), это обосновывалось тем, что Тольятти искажает правильную линию Сталина. Но т.к. “правильную линию Сталина” выражал все-таки Тольятти, никакого организационно-теоретического оформления этого разобщенного лагеря “левых сталинцев” не произошло.
Возвращаясь к теме, можно прямо сказать, что генсек ИКП Пальмиро Тольятти, будучи министром юстиции и опираясь на геополитические интересы Москвы, дал импульс процессу широкой амнистии фашистов, которая после изгнания коммунистов из правительства в мае 1947 года (несмотря на стремление к союзу с социалистами и христианскими демократами, а так же крайне умеренную идейную линию), приобрела характер почти сплошного забвения фашистского прошлого, граничащего с амнезией.
Естественно, в рамках этого мероприятия Тольятти оглядывался и на позиции Москвы, которая не желала погружения Италии в пучину новой гражданской войны, и на позиции политических партнеров из христианско-демократического и католического лагеря, так же боявшихся усиления коммунистов за счет “борьбы с остатками фашизма”, кое-где перераставшую в борьбу коммунистов со своими политическими противниками.
Из-за этого амнистия носила слегка странный характер: в то время как судебное давление на партизан (которые, как это ни прискорбно, так же совершали много военных преступлений) не ослабевало, более многочисленные фашисты зачастую уходили от ответственности якобы из-за политической мотивации своих действий. В итоге, фашисты и их пособники получили от амнистии куда больше выгод, нежели партизаны, чьи преступления зачастую были квалифицированы как общеуголовные и поэтому под амнистию не попадали.
Конечно же, в партийных низах вся эта затея по “восстановлению единства нации” вызывала явное недоумение, однако, как и в случае с Грецией (где по требованию Москвы коммунистические партизаны тоже разоружились, подчинились пробританскому правительству и затем подверглись “белому террору”) или Францией, решающую роль в купировании недовольства играло то, что Тольятти был не просто авторитетным и уважаемым человеком эпохи Коминтерна, но и исполнителем воли гениального Сталина, которого даже самые радикальные элементы ИКП продолжали боготворить. Идти против воли Москвы означало идти против коммунизма как такового, превращаться в “троцкиста”, “гестаповского наймита” или “ультралевого сектанта”, а этого никому не хотелось.
И даже тогда, когда оппозиционные группы внутри ИКП выражали недовольство, отказывались сдавать оружие или прекращать стихийные чистки госаппарата от бывших фашистов (а таких поначалу было немало), это обосновывалось тем, что Тольятти искажает правильную линию Сталина. Но т.к. “правильную линию Сталина” выражал все-таки Тольятти, никакого организационно-теоретического оформления этого разобщенного лагеря “левых сталинцев” не произошло.
Возвращаясь к теме, можно прямо сказать, что генсек ИКП Пальмиро Тольятти, будучи министром юстиции и опираясь на геополитические интересы Москвы, дал импульс процессу широкой амнистии фашистов, которая после изгнания коммунистов из правительства в мае 1947 года (несмотря на стремление к союзу с социалистами и христианскими демократами, а так же крайне умеренную идейную линию), приобрела характер почти сплошного забвения фашистского прошлого, граничащего с амнезией.
Blogspot
Международное влияние югославской модели народного фронта
Часть 1. Вторая Мировая и югославская модель народного фронта Между тем, сами югославы в ходе ВМВ всячески стремились популяризировать и рас...
👍23👎1
Парадокс проблемы суверенитета.
Проблему отношений между социалистическими государствами Маркс и Энгельс не рассматривали вообще. Социалистическая революция условно воспринималась ими как лавинообразный процесс, - навроде “весны народов” 1848-49, - который в короткие сроки должен был охватить весь стоявший на краю гибели капиталистический мир, превратив его в одну большую федерацию коммун или что-то типа этого. С этой точки зрения задаваться вопросом о том, на каких основах будут строиться отношения между субъектами этой федерации казалось, видимо, преждевременным - там уж ребята сами разберутся.
Взявшие власть большевики поначалу тоже подобными вопросами не задавались: в 1917-20 гг. казалось, что российский Октябрь положил начало той самой мировой революции. Мировой революции в итоге не случилось, а к 1924 году (после краха Таллинского восстания) стало окончательно понятно даже самым фанатичным большевикам, что революционная волна в Европе схлынула и надо что-то с этим делать. Ответом стало усиление разворота в сторону поддержки антиколониального национализма (не только в третьем мире, но и в Центральной Европе) с одной стороны и вынужденное изготовление теории “строительства социализма в одной стране” с другой. От былых мечтаний о всемирной федерации осталась лишь первая Конституция СССР (1924) с открытым доступом в него “всем социалистическим республикам, как существующим, так и имеющим возникнуть в будущем”. В 1936 этот вызывающий пункт из следующей Конституции убрали.
К тому моменту СССР уже представлял собою полноценное государство со всеми причитающимися современному государству идеологическими чертами. В том числе, и с национализмом (ака советским социалистическим патриотизмом), принципом “обороны священных границ”, прославлением военной и промышленной мощи державы, возрастающей “русоцентричностью” и интеграцией в систему международных отношений (в т.ч. вступлением в 1934 в Лигу Наций, которую в эпоху революционного угара Ленин называл “союзом хищников”).
Иными словами, ранее презираемый марксистами устаревший принцип государственного суверенитета, противоречащий классовому взгляду и изначальному стремлению к преодолению национальных различий, был обновлен и поставлен в самый центр новой идеологической доктрины об “обретении” трудящимися наконец своей родины в лице СССР. Причем, не только русскими или грузинскими трудящимися, но и трудящимися всех стран, которые обязаны защищать это свое настоящее отечество даже через отказ от защиты суверенитета своих собственных “буржуазно-капиталистических” отечеств.
Такова была линия Коминтерна и международного коммунистического движения в 30-40-е годы, которое фактически превратилось в инструмент защиты государственных интересов СССР на международной арене. Из-за чего, в свою очередь, коммунистов и на Западе и на Востоке воспринимали исключительно как марионеток, беспрекословно следующих воле Москвы. Понятно, что токсичный имидж “национальных предателей”, работающих на иностранное государство, в основном мешал деятельности коммунистов за пределами СССР, нежели помогал. Осознание этой очевидной проблемы некоторым образом повлияло и на решение Иосифа Виссарионовича распустить Коминтерн.
Итак, пока в мире существовало только одно социалистическое государство идеологическое противоречие между пролетарским интернационализмом и государственным суверенитетом не бросалось в глаза, поскольку класс и государство в лице СССР были как бы едины.
Но с возникновением в Восточной Европе новых социалистических стран “народной демократии” этот вопрос приобрел некоторую остроту. Ибо теперь предстояло решить вопрос о выстраивании нового типа отношений между несколькими суверенными и формально независимыми социалистическими государствами рабочих и крестьян.
Семантически эти взаимоотношения именовались “социалистическим интернационализмом”; отличие от “пролетарского интернационализма” было в том, что теперь взаимодействие происходило между отдельными национальными государствами, а не между национально-обезличенными “международными пролетариями”.
продолжение
Проблему отношений между социалистическими государствами Маркс и Энгельс не рассматривали вообще. Социалистическая революция условно воспринималась ими как лавинообразный процесс, - навроде “весны народов” 1848-49, - который в короткие сроки должен был охватить весь стоявший на краю гибели капиталистический мир, превратив его в одну большую федерацию коммун или что-то типа этого. С этой точки зрения задаваться вопросом о том, на каких основах будут строиться отношения между субъектами этой федерации казалось, видимо, преждевременным - там уж ребята сами разберутся.
Взявшие власть большевики поначалу тоже подобными вопросами не задавались: в 1917-20 гг. казалось, что российский Октябрь положил начало той самой мировой революции. Мировой революции в итоге не случилось, а к 1924 году (после краха Таллинского восстания) стало окончательно понятно даже самым фанатичным большевикам, что революционная волна в Европе схлынула и надо что-то с этим делать. Ответом стало усиление разворота в сторону поддержки антиколониального национализма (не только в третьем мире, но и в Центральной Европе) с одной стороны и вынужденное изготовление теории “строительства социализма в одной стране” с другой. От былых мечтаний о всемирной федерации осталась лишь первая Конституция СССР (1924) с открытым доступом в него “всем социалистическим республикам, как существующим, так и имеющим возникнуть в будущем”. В 1936 этот вызывающий пункт из следующей Конституции убрали.
К тому моменту СССР уже представлял собою полноценное государство со всеми причитающимися современному государству идеологическими чертами. В том числе, и с национализмом (ака советским социалистическим патриотизмом), принципом “обороны священных границ”, прославлением военной и промышленной мощи державы, возрастающей “русоцентричностью” и интеграцией в систему международных отношений (в т.ч. вступлением в 1934 в Лигу Наций, которую в эпоху революционного угара Ленин называл “союзом хищников”).
Иными словами, ранее презираемый марксистами устаревший принцип государственного суверенитета, противоречащий классовому взгляду и изначальному стремлению к преодолению национальных различий, был обновлен и поставлен в самый центр новой идеологической доктрины об “обретении” трудящимися наконец своей родины в лице СССР. Причем, не только русскими или грузинскими трудящимися, но и трудящимися всех стран, которые обязаны защищать это свое настоящее отечество даже через отказ от защиты суверенитета своих собственных “буржуазно-капиталистических” отечеств.
Такова была линия Коминтерна и международного коммунистического движения в 30-40-е годы, которое фактически превратилось в инструмент защиты государственных интересов СССР на международной арене. Из-за чего, в свою очередь, коммунистов и на Западе и на Востоке воспринимали исключительно как марионеток, беспрекословно следующих воле Москвы. Понятно, что токсичный имидж “национальных предателей”, работающих на иностранное государство, в основном мешал деятельности коммунистов за пределами СССР, нежели помогал. Осознание этой очевидной проблемы некоторым образом повлияло и на решение Иосифа Виссарионовича распустить Коминтерн.
Итак, пока в мире существовало только одно социалистическое государство идеологическое противоречие между пролетарским интернационализмом и государственным суверенитетом не бросалось в глаза, поскольку класс и государство в лице СССР были как бы едины.
Но с возникновением в Восточной Европе новых социалистических стран “народной демократии” этот вопрос приобрел некоторую остроту. Ибо теперь предстояло решить вопрос о выстраивании нового типа отношений между несколькими суверенными и формально независимыми социалистическими государствами рабочих и крестьян.
Семантически эти взаимоотношения именовались “социалистическим интернационализмом”; отличие от “пролетарского интернационализма” было в том, что теперь взаимодействие происходило между отдельными национальными государствами, а не между национально-обезличенными “международными пролетариями”.
продолжение
Blogspot
Таллинский путч 1924
А ведь сегодня ровно сто лет с того самого дня, как члены Коммунистической Партии Эстонии попытались устроить в этой стране вооруженную ре...
👍9
начало
Фактически же эти новые государства по-прежнему, - вопреки самому принципу государственного суверенитета, - должны были подчиняться воле Москвы вплоть до мелочей. Поскольку Москва продолжала оставаться столицей “отечества мирового пролетариата”.
Понятное дело, что эта противоречивая двойственность между национальным суверенитетом и фактически отрицающим суверенитет “социалистическим интернационализмом” сталинского извода слишком долго существовать не могла. Тем более, что внутри всех стран “народной демократии” в период 46-48 даже на высших уровнях цвели идеи “национального пути к социализму”, отличные от советской модели.
И цепь “социалистического интернационализма” таки разорвалась, причем слабым звеном оказалась наиболее “сталинская” из всех восточноевропейских партий, Компартия Югославии. Верхушка которой допустила непозволительную самостоятельность в революционной марксистско-ленинской интерпретации некоторых международных вопросов, что ставило под сомнение руководящую роль Москвы в дружной семье социалистических государств.
Реакция была мгновенной и крайне истеричной: югославские руководители в июне 1948 были обвинены в национализме, фашизме и шпионаже, изгнаны из международного коммунистического движения, а вслед за этим в других странах Восточной Европы начались репрессии против местных “титоистов” и сторонников “национального пути к социализму”, потенциально опасных для сохранения гегемонии СССР.
На короткий период (1949-53) пошатнувшиеся позиции Москвы были решительно восстановлены, однако смерть Сталина и сразу же вслед за этим начавшаяся “оттепель” вновь выдвинули на повестку дня вопрос о суверенитете, “адаптации марксизма-ленинизма к национальным особенностям” и отходу от универсальных методов строительства социализма, диктуемых из Кремля.
Первой ласточкой конечно был “новый курс” венгерского премьер-министра Имре Надя, выдвинутый в июне 1953 на фоне роста недовольства населения и в целом противоречащий суровой просоветской политике старого сталинца Матьяша Ракоши. После восстания в Берлине в том же июне того же года, СЕПГ в Восточной Германии так же принимает (с согласия Кремля) гораздо более умеренную “Политику нового курса”, отказавшись от форсированного социалистического строительства по жестким сталинским рецептам. После XX съезда КПСС в феврале 1956, на котором Хрущев признал, что социализм не может стереть национальных особенностей, но наоборот, должен их учитывать, курс на “суверенность” коммунистических партий в своей политике был окончательно легализован.
Причем теоретическую базу под эту суверенизацию подвел старый коминтерновский функционер и лидер Итальянской Компартии Пальмиро Тольятти, заявивший в июне 1956 года, что автономность, уважение к независимости и децентрализация должны стать базисом отношений как между компартиями, так и между социалистическими странами (т.н. “полицентризм”).
Однако политика децентрализации, применяемая как вне СССР, так и внутри него, неожиданно и очень быстро привела не ко всеобщей гармонии и взаимоуважению, а к разжиганию национал-коммунистических настроений в советских республиках и усилению тенденций на автаркию в социалистических странах Восточной Европы.
Парадокс состоит в том, что, если буржуазный и национально-центричный Запад начиная с 50-х годов шел по пути все более тесной и быстрой интеграции (через ЕЭС с его общим рынком и свободой перемещения рабочей силы и через НАТО с его общими вооруженными силами), то пролетарские страны коммунистического Востока, несмотря на священные догматы интернационализма, несмотря на учреждение Совета Экономической Взаимопомощи и Организации Варшавского договора, все больше обособлялись внутри своих национальных границ, взращивая под соусом “социалистического патриотизма” национал-центричность. Которая в итоге, - вполне закономерно, - привела сначала к крушению Варшавского блока, а затем взорвала изнутри и сам Советский Союз.
Фактически же эти новые государства по-прежнему, - вопреки самому принципу государственного суверенитета, - должны были подчиняться воле Москвы вплоть до мелочей. Поскольку Москва продолжала оставаться столицей “отечества мирового пролетариата”.
Понятное дело, что эта противоречивая двойственность между национальным суверенитетом и фактически отрицающим суверенитет “социалистическим интернационализмом” сталинского извода слишком долго существовать не могла. Тем более, что внутри всех стран “народной демократии” в период 46-48 даже на высших уровнях цвели идеи “национального пути к социализму”, отличные от советской модели.
И цепь “социалистического интернационализма” таки разорвалась, причем слабым звеном оказалась наиболее “сталинская” из всех восточноевропейских партий, Компартия Югославии. Верхушка которой допустила непозволительную самостоятельность в революционной марксистско-ленинской интерпретации некоторых международных вопросов, что ставило под сомнение руководящую роль Москвы в дружной семье социалистических государств.
Реакция была мгновенной и крайне истеричной: югославские руководители в июне 1948 были обвинены в национализме, фашизме и шпионаже, изгнаны из международного коммунистического движения, а вслед за этим в других странах Восточной Европы начались репрессии против местных “титоистов” и сторонников “национального пути к социализму”, потенциально опасных для сохранения гегемонии СССР.
На короткий период (1949-53) пошатнувшиеся позиции Москвы были решительно восстановлены, однако смерть Сталина и сразу же вслед за этим начавшаяся “оттепель” вновь выдвинули на повестку дня вопрос о суверенитете, “адаптации марксизма-ленинизма к национальным особенностям” и отходу от универсальных методов строительства социализма, диктуемых из Кремля.
Первой ласточкой конечно был “новый курс” венгерского премьер-министра Имре Надя, выдвинутый в июне 1953 на фоне роста недовольства населения и в целом противоречащий суровой просоветской политике старого сталинца Матьяша Ракоши. После восстания в Берлине в том же июне того же года, СЕПГ в Восточной Германии так же принимает (с согласия Кремля) гораздо более умеренную “Политику нового курса”, отказавшись от форсированного социалистического строительства по жестким сталинским рецептам. После XX съезда КПСС в феврале 1956, на котором Хрущев признал, что социализм не может стереть национальных особенностей, но наоборот, должен их учитывать, курс на “суверенность” коммунистических партий в своей политике был окончательно легализован.
Причем теоретическую базу под эту суверенизацию подвел старый коминтерновский функционер и лидер Итальянской Компартии Пальмиро Тольятти, заявивший в июне 1956 года, что автономность, уважение к независимости и децентрализация должны стать базисом отношений как между компартиями, так и между социалистическими странами (т.н. “полицентризм”).
Однако политика децентрализации, применяемая как вне СССР, так и внутри него, неожиданно и очень быстро привела не ко всеобщей гармонии и взаимоуважению, а к разжиганию национал-коммунистических настроений в советских республиках и усилению тенденций на автаркию в социалистических странах Восточной Европы.
Парадокс состоит в том, что, если буржуазный и национально-центричный Запад начиная с 50-х годов шел по пути все более тесной и быстрой интеграции (через ЕЭС с его общим рынком и свободой перемещения рабочей силы и через НАТО с его общими вооруженными силами), то пролетарские страны коммунистического Востока, несмотря на священные догматы интернационализма, несмотря на учреждение Совета Экономической Взаимопомощи и Организации Варшавского договора, все больше обособлялись внутри своих национальных границ, взращивая под соусом “социалистического патриотизма” национал-центричность. Которая в итоге, - вполне закономерно, - привела сначала к крушению Варшавского блока, а затем взорвала изнутри и сам Советский Союз.
Blogspot
Югославский радикализм в послевоенное время
Часть 1. Югославская модель народного фронта Часть 2. Международное влияние югославской модели народного фронта Хотя в течение 1945-47 гг. М...
👍24
Видимо, на фоне грустной истории одного давеча проворовавшегося патриота-военкора, на каналах “Ротный агитатор” и “Красный фронтовик” были сделаны посты о воровстве тыловых служб во время Великой Отечественной Войны.
А я вспомнил еще одну шикарнейшую историю, которую в своё время вычитал в газете “Коммерсант”, где время от времени выходили хорошие и нетривиальные материалы по советской истории.
История о том, как в разоренной войною Белоруссии, - наиболее пострадавшей части Советского Союза, - руководящие работники республики в 1944 году разворовывали и раздавали “родным человечкам” гуманитарную помощь, собранную для бедствующего населения службами “Красного креста” и “Красного полумесяца” СССР. Что не разворовали - оставили гнить в вагонах, частично даже портили (не со зла, а потому что плевать). Это было установлено проверкой во главе с представителем ЦК ВКПб в Минске и доложено Маленкову.
Естественно, руководители и работники складов были наказаны, а вот пользовавшиеся своим служебным положением получатели вещей, - в том числе и председатель Президиума Верховного Совета БССР Наталевич, который и сам присваивал гуманитарку, и жену к этому подключил, - отделались выговорами и воспитательными беседами.
Вторая часть статьи рассказывает о последующей проверке комиссии Министерства госконтроля СССР в июле 1946 года, которая выявила систематическое воровство и халатность в Белглавснабе, куда партийные товарищи и республиканские руководители во главе с председателем Совнаркома БССР и первым секретарем КПб Белоруссии Пантелеймоном Пономаренко регулярно засовывали свои руки, дабы порадовать себя, своих жен или своих коллег (сделать подарок от души) трофейными предметами ширпотреба и американской гумпомощью, продолжавшей поступать в разоренную страну.
Факты широчайшего обогащения (как бы теперь сказали - “кормления”) партийно-государственной номенклатуры только что вышедшей из войны Белоруссии выявлялись государственными комиссиями и далее. При этом знаменитый “сталинский порядок” не привел к каким бы то ни было трагичным репрессивным потрясениям. Несмотря на то, что министр госконтроля Мехлис напрямую обвинил в “систематическом разбазаривании госимущества и излишествах” все республиканское руководство, никаких “массовых расстрелов” не последовало. И тот же находившийся в фаворе у Сталина Пономаренко, передав в 1947 году пост первого секретаря КПб Белоруссии своему же ставленнику-клиенту Гусарову, укатил в Москву на повышение, занимая вплоть до смерти важные хозяйственные и партийные должности и борясь за торжество коммунизма во всем мире.
А я вспомнил еще одну шикарнейшую историю, которую в своё время вычитал в газете “Коммерсант”, где время от времени выходили хорошие и нетривиальные материалы по советской истории.
История о том, как в разоренной войною Белоруссии, - наиболее пострадавшей части Советского Союза, - руководящие работники республики в 1944 году разворовывали и раздавали “родным человечкам” гуманитарную помощь, собранную для бедствующего населения службами “Красного креста” и “Красного полумесяца” СССР. Что не разворовали - оставили гнить в вагонах, частично даже портили (не со зла, а потому что плевать). Это было установлено проверкой во главе с представителем ЦК ВКПб в Минске и доложено Маленкову.
Естественно, руководители и работники складов были наказаны, а вот пользовавшиеся своим служебным положением получатели вещей, - в том числе и председатель Президиума Верховного Совета БССР Наталевич, который и сам присваивал гуманитарку, и жену к этому подключил, - отделались выговорами и воспитательными беседами.
Вторая часть статьи рассказывает о последующей проверке комиссии Министерства госконтроля СССР в июле 1946 года, которая выявила систематическое воровство и халатность в Белглавснабе, куда партийные товарищи и республиканские руководители во главе с председателем Совнаркома БССР и первым секретарем КПб Белоруссии Пантелеймоном Пономаренко регулярно засовывали свои руки, дабы порадовать себя, своих жен или своих коллег (сделать подарок от души) трофейными предметами ширпотреба и американской гумпомощью, продолжавшей поступать в разоренную страну.
Факты широчайшего обогащения (как бы теперь сказали - “кормления”) партийно-государственной номенклатуры только что вышедшей из войны Белоруссии выявлялись государственными комиссиями и далее. При этом знаменитый “сталинский порядок” не привел к каким бы то ни было трагичным репрессивным потрясениям. Несмотря на то, что министр госконтроля Мехлис напрямую обвинил в “систематическом разбазаривании госимущества и излишествах” все республиканское руководство, никаких “массовых расстрелов” не последовало. И тот же находившийся в фаворе у Сталина Пономаренко, передав в 1947 году пост первого секретаря КПб Белоруссии своему же ставленнику-клиенту Гусарову, укатил в Москву на повышение, занимая вплоть до смерти важные хозяйственные и партийные должности и борясь за торжество коммунизма во всем мире.
Telegram
Ротный агитатор
В продолжение темы о тыловиках, которую поднял «Красный фронтовик». Приведенный ниже документ был направлен Управлением особых отделов НКВД на имя начальника Главного управления тыла Хрулева и Главного политуправления Щербакова 20 января 1943 года.
«Особым…
«Особым…
👍14👎1
Сегодня исполнилось 90 лет с момента нападения фашистской Италии на Абиссинию (Эфиопию), осуществленного во имя прогресса и спасения несчастных эфиопов от феодальной и страшной тирании. Саму военную тему трогать смысла не имеет из-за её обширности, но надо бы указать, что колониальная война в Эфиопии вызвала невиданный патриотический подъём в итальянском обществе.
Ладно там фашисты, националисты и господствующие элиты - их восторги по поводу возвращения Риму былого величия были абсолютно понятны. Но остальные-то слои, они-то куда?
А дело ведь обстояло так, что даже многие из тех, кто именовал себя антифашистами, в столь трудные времена склонили колени перед родиной, изъявив желание помочь ей чем только можно. Католики, либералы и даже некоторые социалисты - все были едины в борьбе против “международных плутократов” из Лиги Наций, дерзко наложивших санкции на Италию просто потому, что она обеспечивала своё законное “posto al sole” (“место под солнцем”, итальянская вариация немецкого lebensraum, “жизненного пространства”).
Пик патриотической истерики пришелся на “День веры” 18 декабря 1935 года, дав старт кампании пожертвований и донатов, которую поддержали абсолютно все (за очень редким исключением) слои итальянского общества. Философ-депутат и старый антифашист Бенедетто Кроче, заявив что он не одобряет политику правительства, тем не менее пожертвовал свою сенаторскую золотую медаль в фонд родины, которой пришлось теперь противостоять не одной только Абиссинии, а, - как это говорила пропаганда, - всему миру, желающему разрушения Италии. И действительно, во многих странах (кроме нацистской Германии, конечно) поднялась мощная волна протеста против фашистского колониализма, сопоставимая, разве что с протестами 60-х против войны во Вьетнаме. Разве можно было оставаться в стороне, когда родину со всех сторон поливали грязью и проклинали все кому ни лень, желая её погибели? Конечно нет!
(кстати говоря, в США в феврале 1935 был образован Комитет защиты Эфиопии, на призыв которого откликнулись тысячи добровольцев, готовых отправиться в Африку для войны с итальянцами. Правда, не желая провоцировать Италию, американское правительство этот комитет разогнало, но факт остается фактом: история т.н. “интернациональных бригад” могла начаться на год раньше, и не в Испании, а в Эфиопии)
Вслед за этим примером “критической поддержки”, верность сражающемуся отечеству продемонстрировали (через донаты в основном) и некоторые другие политические деятели антифашистских взглядов. Коммунистическая газета “Lo Stato Operaio” в эти дни с горечью констатировала, что “фашизму удалось фанатизировать не только почти все мелкобуржуазные слои, но и значительную часть пролетарской молодежи”.
А чем же ответили на всё это антифашисты, оставшиеся на “антипатриотических позициях”? В самой Италии ни коммунисты, ни социалисты, ни левоцентристы из партии “Справедливость и свобода” к тому моменту уже почти никакого влияния не имели: как и в России в эпоху ПМВ, антивоенная и антифашистская оппозиция была маргинальным меньшинством. А с началом войны, когда абсолютно вся пресса подчинилась строжайшей цензуре, это влияние и вовсе свелось к околонулевым показателям.
Ключевые и более-менее активные оппозиционные кадры давно сидели за границей. Прознав о нападении, левые мобилизовали свои силы, сделав основной акцент на попытках спровоцировать недовольство среди военнослужащих с помощью подпольной прессы, которая пыталась создать впечатление непопулярности войны среди простых солдат, раздувала малейшие случаи неповиновения и поджигала ненависть к особо фанатичным фашистским офицерам.
Коммунисты на деньги Коминтерна даже организовали небольшую кампанию в Египте, где при поддержке местной “антиимпериалистической буржуазии” они распространяли пропагандистские материалы, направленные на итальянских воинов, перебрасываемых в Абиссинию через Суэцкий канал. В целом же, и коммунисты, и примкнувшие к ним социалисты ожидали, что поражение колониальной кампании приведет к неминуемому падению режима, и вот тогда…
продолжение
Ладно там фашисты, националисты и господствующие элиты - их восторги по поводу возвращения Риму былого величия были абсолютно понятны. Но остальные-то слои, они-то куда?
А дело ведь обстояло так, что даже многие из тех, кто именовал себя антифашистами, в столь трудные времена склонили колени перед родиной, изъявив желание помочь ей чем только можно. Католики, либералы и даже некоторые социалисты - все были едины в борьбе против “международных плутократов” из Лиги Наций, дерзко наложивших санкции на Италию просто потому, что она обеспечивала своё законное “posto al sole” (“место под солнцем”, итальянская вариация немецкого lebensraum, “жизненного пространства”).
Пик патриотической истерики пришелся на “День веры” 18 декабря 1935 года, дав старт кампании пожертвований и донатов, которую поддержали абсолютно все (за очень редким исключением) слои итальянского общества. Философ-депутат и старый антифашист Бенедетто Кроче, заявив что он не одобряет политику правительства, тем не менее пожертвовал свою сенаторскую золотую медаль в фонд родины, которой пришлось теперь противостоять не одной только Абиссинии, а, - как это говорила пропаганда, - всему миру, желающему разрушения Италии. И действительно, во многих странах (кроме нацистской Германии, конечно) поднялась мощная волна протеста против фашистского колониализма, сопоставимая, разве что с протестами 60-х против войны во Вьетнаме. Разве можно было оставаться в стороне, когда родину со всех сторон поливали грязью и проклинали все кому ни лень, желая её погибели? Конечно нет!
(кстати говоря, в США в феврале 1935 был образован Комитет защиты Эфиопии, на призыв которого откликнулись тысячи добровольцев, готовых отправиться в Африку для войны с итальянцами. Правда, не желая провоцировать Италию, американское правительство этот комитет разогнало, но факт остается фактом: история т.н. “интернациональных бригад” могла начаться на год раньше, и не в Испании, а в Эфиопии)
Вслед за этим примером “критической поддержки”, верность сражающемуся отечеству продемонстрировали (через донаты в основном) и некоторые другие политические деятели антифашистских взглядов. Коммунистическая газета “Lo Stato Operaio” в эти дни с горечью констатировала, что “фашизму удалось фанатизировать не только почти все мелкобуржуазные слои, но и значительную часть пролетарской молодежи”.
А чем же ответили на всё это антифашисты, оставшиеся на “антипатриотических позициях”? В самой Италии ни коммунисты, ни социалисты, ни левоцентристы из партии “Справедливость и свобода” к тому моменту уже почти никакого влияния не имели: как и в России в эпоху ПМВ, антивоенная и антифашистская оппозиция была маргинальным меньшинством. А с началом войны, когда абсолютно вся пресса подчинилась строжайшей цензуре, это влияние и вовсе свелось к околонулевым показателям.
Ключевые и более-менее активные оппозиционные кадры давно сидели за границей. Прознав о нападении, левые мобилизовали свои силы, сделав основной акцент на попытках спровоцировать недовольство среди военнослужащих с помощью подпольной прессы, которая пыталась создать впечатление непопулярности войны среди простых солдат, раздувала малейшие случаи неповиновения и поджигала ненависть к особо фанатичным фашистским офицерам.
Коммунисты на деньги Коминтерна даже организовали небольшую кампанию в Египте, где при поддержке местной “антиимпериалистической буржуазии” они распространяли пропагандистские материалы, направленные на итальянских воинов, перебрасываемых в Абиссинию через Суэцкий канал. В целом же, и коммунисты, и примкнувшие к ним социалисты ожидали, что поражение колониальной кампании приведет к неминуемому падению режима, и вот тогда…
продолжение
Telegram
Сóрок сорóк
В тему “literally 1914”. Вопреки живописной картине, созданной советским агитпропом, старыми фильмами, героической постреволюционной литературой и бурной риторикой самого Ильича, интернационалистские взгляды во время Первой Мировой Войны носили преимущественно…
👍9
начало
Ожидания не оправдались: в мае 1936 года итальянские войска вошли в Аддис-Абебу, вызвав новую волну патриотического угара в фашистской Италии с одной стороны, и тяжелое разочарование и дезориентацию среди левых, - делавших ставку на поражение, - с другой.
Стало понятно, что прежние пораженческие и антиколониальные лозунги не работают и работать не будут. Нужно было срочно корректировать линию и вот тут коммунисты, что называется, дали жару.
В программном манифесте “Ради спасения Италии; примирение итальянского народа”, опубликованном в газете “Lo Stato Operaio” по горячим следам захвата Аддис-Абебы, черным по белому было писано, что “задача стать великим оппозиционным течением внутри фашизма должна быть сегодня не только на переднем крае нашей тактики, но и, возможно, даже в самом центре нашей политики”. В основе манифеста лежал призыв к фашистам бороться вместе с коммунистами за реализацию фашистской “социалистической” программы 1919 года, - “которая есть программа свободы”, - против тех, кто предал былые идеалы во имя власти плутократов и капиталистических тузов.
Само собою, столь вопиющий зигзаг, напоминавший “тактику троянского коня” немецких коммунистов, вызвал отчаянную критику как со стороны социалистов и левоцентристов, так и, - что более важно, - со стороны Москвы, с которой итальянцы даже не проконсультировались, фабрикуя свой манифест. Учитывая так же то, что как раз в этот момент разгоралась гражданская война в Испании, где итальянские эмигранты-антифашисты будут сражаться в том числе и с итальянским экспедиционным корпусом, перспектив у данной тактики не было никаких.
(кстати говоря, ураганившие в Испании кипучие итальянские добровольцы (члены “Справедливости и Свободы”) в конце 1938 года даже пытались наладить контакты с эфиопским сопротивлением для того, чтобы сформировать ему в помощь контингент для партизанской борьбы с фашистским колониализмом, однако по разным причинам (логистическим и внешнеполитическим) сделать этого не удалось)
В любом случае, действия левых итальянских антифашистов в ходе эфиопской войны не увенчались успехом: итальянское общество пребывало в состоянии патриотической истерики и любая критика колониальной экспансии (а ничего, кроме выпуска критических воззваний и газет сделать было нельзя) воспринималась как “национальное предательство” и “прислуживание интересам англо-американских плутократов”. Надежды на поражение не оправдались, а формальная победа над Эфиопией усилила экстаз итальянцев многократно.
Однако очень быстро наступило разочарование, потому что выяснилось, что все трудности и расходы по завоеванию Африки, которые несли на своих плечах конечно же низшие классы, не принесли ни возможностей для иммиграции (на которую многие уповали), ни улучшения жизни. С другой стороны, с захватом Аддис-Абебы война не закончилась, перейдя в фазу изматывающего и бесконечного противостояния с партизанами, вызывая явное недовольство солдат. Вдобавок, полностью рухнул пропагандистский фасад “цивилизационной миссии”, поскольку эфиопы в основном не желали иметь ничего общего с европейской культурой, не желали становиться цивилизованными и проявляли откровенную враждебность к своим “спасителям”. Мираж итальянского величия потихоньку рассеивался, а от былой восторженной народной поддержки к 1938 году не осталось и следа.
И уже дальнейшие военные авантюры фашизма в Испании, Албании, Греции и, особенно, на далеком и непонятном Восточном фронте порождали среди итальянцев не гордость за державу и её блистательного вождя-сверхчеловека, а одно сплошное негодование и недовольство. Вылившееся, в конечном итоге, во внезапный распад фашизма 25 июля 1943, когда на защиту сброшенного дуче не встал ни один из итальянцев, которых 20 лет кряду госпропаганда убеждала в том, что именно вождь и есть Италия и без него Италии просто не будет. Ну а попытка немецких оккупантов вернуть народу его драгоценного руководителя через формирование марионеточной Социальной Республики и вовсе привела к началу стихийного и довольно массового партизанского сопротивления.
Ожидания не оправдались: в мае 1936 года итальянские войска вошли в Аддис-Абебу, вызвав новую волну патриотического угара в фашистской Италии с одной стороны, и тяжелое разочарование и дезориентацию среди левых, - делавших ставку на поражение, - с другой.
Стало понятно, что прежние пораженческие и антиколониальные лозунги не работают и работать не будут. Нужно было срочно корректировать линию и вот тут коммунисты, что называется, дали жару.
В программном манифесте “Ради спасения Италии; примирение итальянского народа”, опубликованном в газете “Lo Stato Operaio” по горячим следам захвата Аддис-Абебы, черным по белому было писано, что “задача стать великим оппозиционным течением внутри фашизма должна быть сегодня не только на переднем крае нашей тактики, но и, возможно, даже в самом центре нашей политики”. В основе манифеста лежал призыв к фашистам бороться вместе с коммунистами за реализацию фашистской “социалистической” программы 1919 года, - “которая есть программа свободы”, - против тех, кто предал былые идеалы во имя власти плутократов и капиталистических тузов.
Само собою, столь вопиющий зигзаг, напоминавший “тактику троянского коня” немецких коммунистов, вызвал отчаянную критику как со стороны социалистов и левоцентристов, так и, - что более важно, - со стороны Москвы, с которой итальянцы даже не проконсультировались, фабрикуя свой манифест. Учитывая так же то, что как раз в этот момент разгоралась гражданская война в Испании, где итальянские эмигранты-антифашисты будут сражаться в том числе и с итальянским экспедиционным корпусом, перспектив у данной тактики не было никаких.
(кстати говоря, ураганившие в Испании кипучие итальянские добровольцы (члены “Справедливости и Свободы”) в конце 1938 года даже пытались наладить контакты с эфиопским сопротивлением для того, чтобы сформировать ему в помощь контингент для партизанской борьбы с фашистским колониализмом, однако по разным причинам (логистическим и внешнеполитическим) сделать этого не удалось)
В любом случае, действия левых итальянских антифашистов в ходе эфиопской войны не увенчались успехом: итальянское общество пребывало в состоянии патриотической истерики и любая критика колониальной экспансии (а ничего, кроме выпуска критических воззваний и газет сделать было нельзя) воспринималась как “национальное предательство” и “прислуживание интересам англо-американских плутократов”. Надежды на поражение не оправдались, а формальная победа над Эфиопией усилила экстаз итальянцев многократно.
Однако очень быстро наступило разочарование, потому что выяснилось, что все трудности и расходы по завоеванию Африки, которые несли на своих плечах конечно же низшие классы, не принесли ни возможностей для иммиграции (на которую многие уповали), ни улучшения жизни. С другой стороны, с захватом Аддис-Абебы война не закончилась, перейдя в фазу изматывающего и бесконечного противостояния с партизанами, вызывая явное недовольство солдат. Вдобавок, полностью рухнул пропагандистский фасад “цивилизационной миссии”, поскольку эфиопы в основном не желали иметь ничего общего с европейской культурой, не желали становиться цивилизованными и проявляли откровенную враждебность к своим “спасителям”. Мираж итальянского величия потихоньку рассеивался, а от былой восторженной народной поддержки к 1938 году не осталось и следа.
И уже дальнейшие военные авантюры фашизма в Испании, Албании, Греции и, особенно, на далеком и непонятном Восточном фронте порождали среди итальянцев не гордость за державу и её блистательного вождя-сверхчеловека, а одно сплошное негодование и недовольство. Вылившееся, в конечном итоге, во внезапный распад фашизма 25 июля 1943, когда на защиту сброшенного дуче не встал ни один из итальянцев, которых 20 лет кряду госпропаганда убеждала в том, что именно вождь и есть Италия и без него Италии просто не будет. Ну а попытка немецких оккупантов вернуть народу его драгоценного руководителя через формирование марионеточной Социальной Республики и вовсе привела к началу стихийного и довольно массового партизанского сопротивления.
👍10