начало

Отсутствие целостной и внятной идеологии (вся идеология - одни сплошные лозунги), относительная массовость и курс на завоевание какой-то доли политической власти привели к тому, что партию заполонили случайные люди, а сама партия разделилась на десятки подвижных фракций: правые, левые, исламисты, секуляристы, марксисты, феминистки, далиты, центристы бесперебойно ссорящиеся по всем возможным вопросам. Чему сам руководящий комитет очень рад, т.к. эти споры, якобы, являются проявлением плюрализма и содействуют формированию демократической культуры диалога. С культурой диалога не всегда получается, т.к. НГП ежемесячно сотрясают расколы, сопровождающиеся громкими обвинениями, наносящими вред имиджу партии. 

Ставка на участие в партийной политике при отсутствии стабильной социальной базы и ясной идеологии привела НГП на путь бесконечных маневров и ситуативных альянсов как с левыми, так и с откровенно правыми партиями, что граничит с беспринципностью и размыванием облика самой партии. К этому добавляется то, что широкая общественность страны озабочена проблемами безопасности, безработицы и дороговизны, а не вопросами изменения конституции, на чем строится весь электоральный проект НГП.

А на эти запросы партия адекватного ответа дать пока не может: в отличие от националистов и исламистов, рабочие и сельские структуры НГП достаточно слабы (в Бангладеш каждая уважающая себя партия имеет собственный рабочий и крестьянский фронт) и перспектив их усиления пока нету.

В общем, начав свой путь в качестве защитника идеалов “июльской революции”, НГП постепенно превращается в бесформенную и идеологически непонятную структуру, у которой нет ни четкой экономической программы, ни четких идейно-политических ориентиров, ни даже конкретных инструментов защиты своего смутного идеала от нарастающей опасности исламизма или возврата к диктатуре, готовой стабилизировать бангладешский капитализм.

И хотя опросы гласят, что на предстоящих в 2026 году выборах НГП может взять 16-20% голосов (популизм и риторика против старых элит хорошо заходят массам), можно предположить, что имея столь странную для политической партии идейно-организационную оппортунистическую (приспособленческую) линию, самостоятельной роли она играть просто не сможет и будет “съедена” опытными мастодонтами бангладешской политики (правыми и исламистами). Которые вообще никак не заинтересованы в действительно радикальных переменах, способных обрушить систему, обеспечивающую их влияние и господство.

Короче говоря, июльская революция 2024 теряет инерцию и даже проклятые “буржуазные эксперты” не видят для страны светлого будущего в ближайшей перспективе. Политическая система осталась прежней и опасность возвращения к “государству-партии” со всеми прелестями никуда не делась. Реформы, направленные на улучшение госуправления сталкиваются с сопротивлением старой бюрократии, не заинтересованной в потере своей спокойной гавани всеобщей безответственности и коррупции. Под влиянием постреволюционного хаоса и неопределенности капитал из страны бежит. Проекты построения “гуманного современного капитализма” с ориентацией на поддержку среднего бизнеса, которые придумал Мохаммед Юнус, наталкиваются на объективную невозможность реализации, т.к. господство в экономике страны узкого слоя олигархии не исчезло, а экспроприация временным правительством отдельных толстосумов, связанных с прошлым режимом, кардинально картину не изменило. Революционные студенты, хоть и образовавшие не имеющую четкой идеологии партию, пока не обладают сильными инструментами защиты и реализации целей революции, погрузившись в бесконечные споры, электоральное маневрирование и проведение митингов и встреч, на которых они рассказывают всем присутствующим о своих мечтах про “новый Бангладеш”. 

Что с этим делать - непонятно. Поэтому разочарование в итогах революции нарастает, а сама “вечная” система постколониального коррумпированного и авторитарного капитализма потихонечку восстанавливается, деморализуя тех, кто надеялся на быстрые перемены к лучшему.

В целом, все происходящее в ЮВА напоминает региональный вариант волны стихийных выступлений 1968-70 гг.; эпохи “студенческих революций”, прокатившихся по всему шару (от США и Бразилии до Японии и Гонконга, от Швеции и Португалии до Пакистана и Эфиопии), когда на политическую сцену впервые вышел задавленный старыми порядками послевоенный городской средний класс в лице молодого поколения студентов, сумевший “заразить” своим социально-политическим бунтарством широкие слои общества. Создав в итоге глобальные и долгосрочные проблемы для старых элит, с которыми они не могли управиться все следующее десятилетие.

В общем-то, именно на этом этапе окончательно померла “старая левая” и народилась “новая левая”. Потому как традиционные коммунистические партии, которые в первую половину 20 века считались авангардом борьбы за новый мир, к началу второй половины столетия окончательно перешли на рельсы компромиссной “реальной политики” и унылого бюрократизма, перестав отвечать радикальным требованиям послевоенной молодежи. Которая принялась не только создавать в невиданном доселе масштабе новые организации и партии, идейно далекие от печального “ревизионизма” отцов, но и переосмысливать классический марксизм (революционный мэйнстрим эпохи). 

В основном это конечно было связано с неприятием бюрократического перерождения (отчего на Западе, под воздействием слухов о достижениях китайских хунвейбинов в борьбе с “капутистами” и “черными бюрократами”, взошла звезда маоизма) и осознанием “утраты” зажравшимся пролетариатом передовых кап.стран своего революционного потенциала (отчего начались поиски “нового революционного субъекта”). Маркузе, Фанон, Дебре, Негри, Дучке, Чаян, Хью Ньютон, Ги Дебор и т.д. - все эти идеологи “новой левой” вознеслись на волне “движения 68-ого”, породившего десятки новых идейных тенденций, начиная с операизма и заканчивая какой-нибудь теологией освобождения.

Сегодня, так же как и в конце 60-х, в Южной Азии на политическую сцену рвутся новые городские слои молодежи, лишенные будущего в том мире, который истеблишмент строил сугубо под себя. Читаю, например, интервью с участницей недавних (трехнедельной давности) массовых общенациональных беспорядков на грани восстания в Индонезии и вижу то же самое, что и в/на Шри-Ланке, Бангладеш, Таиланде или Непале: стихийную самоорганизацию через соцсети и цифровые сервисы, антиэлитарную риторику, стремление к единству в борьбе (в протестах бок о бок участвовали и мусульмане, и христиане) ведущую роль студенчества и молодых рабочих…

Отличие от “движения 68-ого” только в отсутствии четких целей. Если в эпоху Холодной войны “революционным мейнстримом” был марксизм и все эти протестанты так или иначе отталкивались от социалистических идей различной степени радикальности, противопоставляя “старому” капитализму какой-то “антикапитализм”, то теперь “позитивная повестка” исчезла напрочь. 

Это было видно еще на примере “Арабской весны”, - тоже мощнейшей демократической волны, накрывшей ближневосточный регион в 2011 году, - где люди четко знали, чего они не хотят и против чего борются, но совершенно не понимали, чего они жаждут в качестве альтернативы. Отсутствие у мятежных толп ясных целей и конкретных планов достижения этих целей позволило искушенным в политике старым элитам и религиозным реакционерам достаточно быстро превратить “арабскую весну” в “арабскую осень”, а затем - и в “арабскую зиму”. С колоссальным разочарованием населения в результатах своего бунта, деморализацией и закономерным ростом экстремистских разрушительных настроений. 

Конечно, и здесь были редкие исключения, но в случае Туниса демократическая коалиция, поднявшаяся за счет противостояния исламистам, таки была разбита старыми элитами после ликвидации исламской опасности, а в случае Судана (тэг #Судан) и сирийского Курдистана (Рожавы) демократический лагерь разрушается бесконечной войной, на ход которой никто повлиять не в состоянии.

Предполагаю, “беременную революцией” ЮВА ждет та же ближневосточная судьба: как бы ни был благороден и справедлив гнев граждан против системы, при отсутствии четкого понимания желанного “нового строя”, методов его достижения и защиты, результат восстания будет тот же, что и в/на Шри-Ланке и Бангладеш. Т.е. в лучшем случае минимальным. А в худшем система восстановится в еще более идиотском виде, как это произошло в Египте.

На днях существующий в Финляндии Александр Коммари сокрушался по поводу проблемы иммиграции, которую левые предпочитают не замечать, но которая выступает катализатором закономерного подъёма ультраправых настроений на Западе.

На самом деле Александр не первый из левых, кто увидел неразрешимую дилемму между благородными лозунгами о “пролетарском интернационализме” и реальной практикой массовой трудовой миграции, создающей напряжение между местными и приезжими.

В наиболее передовой стране мира, - т.е. в США, - первой столкнувшейся с феноменом массовой трудовой миграции азиатов (китайцев, японцев, филиппинцев, индусов и корейцев) еще в конце 19 века, местные социалисты, поставленные в тупик полнейшим равнодушием приезжих к профсоюзной деятельности (что исключало реализацию марксистского постулата об интернационализации рабочего движения, противостоящего интернациональному капиталу), их стремлением к принципиальному обособлению и отказу от интеграции, в 1907 году приняли на съезде резолюцию против “искусственно стимулируемой иммиграции” рабочих из отсталых стран, которые не способны к ассимиляции. 

Однако Штутгартский конгресс Второго Интернационала в августе того же года, выслушав взбудораженных гринго, принял резолюцию с абсолютно противоположным смыслом: против любых ограничений иммиграции по национальному или расовому принципу. Европейские социалисты, тогда еще мало знакомые с проблемами массовой неевропейской иммиграции, рассудили этот вопрос опираясь на “чистую” теорию Карла Маркса о единстве всех на свете пролетариев.

Американцев европейское осуждение их позиций по поводу “неорганизуемых иммигрантов” нисколько не смутило, потому что в реальной жизни лозунги о единении американских и китайских трудящихся все равно не работали. Поэтому абсолютное партийное большинство Социалистической Партии США продолжало поддерживать анти-иммигрантский дискурс в той или иной форме, воспринимая азиатских мигрантов и как культурную (из-за обособления, реакционного консерватизма и закрытости), и как экономическую (из-за отказа от организации и борьбы за увеличение оплаты труда) угрозу развития самого социалистического движения. Эта позиция в 1910 была закреплена на съезде Социалистической Партии в Чикаго.

При этом американцы продолжали активно вовлекать в свою деятельность европейских иммигрантов, - ирландцев, итальянцев, шведов, финнов, немцев, русских, - которые вполне охотно присоединялись и к профсоюзам, и к самой партии, что неизбежно порождало в “правом” крыле социалистов квази-расистские взгляды в отношении бестолковых азиатов.

Хотя официальная позиция партии выглядела логично и даже по-марксистски: дескать, прекрасно осознавая отсталость азиатов и их явное нежелание к интеграции, капиталисты поощряют их массовую иммиграцию не только ради получения дешевой рабочей силы, но и для разрушения передового рабочего движения, снижая общий уровень жизни всех американских пролетариев и внося расовый антагонизм, препятствующий единству рабочих и развитию социалистической сознательности. Якобы, запрет азиатской миграции сводит к минимуму число возможных штрейкбрейхеров и смягчает межрасовое напряжение, которое сбивает с толку трудящихся,  отвлекает их от борьбы за социальное освобождение.

Такой вот позиции американские социалисты держались вплоть до ПМВ, когда партия сначала подверглась репрессиям из-за своей антивоенной позиции, а затем (в 1919-20 гг.) развалилась на ряд фракций по вопросу об отношении к Октябрьской революции и гражданской войне в России и Финляндии (финская секция была богатейшей и крупнейшей в СП США). Авангардом американского социализма после этого стала Компартия США (по своему влиянию и численности не сумевшая никогда достичь уровня довоенных социалистов), которая, подчиняясь строгим директивам Коминтерна, отказывалась видеть в иммиграции какую-то специфическую проблему, встав на позиции “чистого и твердого” пролетарского интернационализма.

продолжение

начало

Надо сказать, что не только американские социалисты отличились своими анти-иммигрантскими настроениями. На другом конце планеты, в Австралии, в этот же самый момент, по тем же самым причинам (рост неконтролируемой массовой азиатской миграции), и в соответствии с теми же самыми аргументами (неспособность к организации, принципиальное обособление, отказ от борьбы за повышение зарплат) местные социалисты и профсоюзы отчаянно поддержали политику запрета на иммиграцию азиатов, известную впоследствии как “политика белой Австралии”. Эти взгляды австралийских социалистов были известны даже Ильичу, который ругал Лейбористскую партию последними словами.

Короче говоря, там, где темпы индустриального развития и рост уровня жизни коренных трудяг заставляли капитал прибегать к массовому завозу дешевой рабочей силы из отсталых стран, неизбежно возникало напряжение, - связанное с различиями в культурном развитии, - на которое реагирующие на “запрос снизу” социалисты отзывались призывами к ограничению миграции, находя аргументы к этому внутри марксистской же доктрины.

Восхождение в качестве “революционного мейнстрима” марксизма-ленинизма положило конец подобным взглядам, объявленным антипролетарскими, антиреволюционными и буржуазными. Новая ленинская линия строго держалась концепции классовой солидарности, борясь с любыми проявлениями межрасового недоверия и даже иногда скатываясь к откровенно абсурдному “расизму наоборот”, как это происходило в рамках “арабизации” алжирской секции Компартии Франции или кампаний за “туземную республику” в Южной Африке или “Республику черного пояса” в США (она же - Советская негритянская республика). Но это происходило лишь иногда, а в основном, конечно, коммунисты держались благородной идеи о всемирном братстве трудящихся, глядя и на иммиграцию через призму этой принципиальной позиции.

Т.е. этот вопрос всегда сводился к порокам капитализма, стремлению толстосумов к прибыли и необходимости сохранения единства трудящихся всех наций и рас во что бы то ни стало. Ну и, понятно, - к установлению социалистического правительства, которое (как подразумевалось) должно разрешить махом все проблемы. При этом, - замечу походу, - что при реальном социализме факт дефицита рабочей силы в промышленности никуда не делся, но система “трудового сотрудничества” внутри соцлагеря (организации трудовой миграции) была куда более строгой, нежели при капитализме, как было уже показано на примере ГДР.

Фактического же решения проблемы трудовой иммиграции при капитализме коммунистами предоставлено не было. Кроме лозунгов о братстве и не очень хорошо работавших призывов к профсоюзной организации гастарбайтеров (которая сама по себе должна была сделать завоз мигрантов невыгодным для капиталистов), коммунисты ничего не могли предложить, уповая, - небезосновательно на самом деле, - на стихийную ассимиляцию приезжих, которые через поколение закономерно превращались в обычных граждан, неотличимых по менталитету от коренных жителей (что мы наблюдали и на прошедшем в Лондоне анти-иммигрантском марше, где можно было видеть англичан явно индо-пакистанского происхождения).

И этот ловкий уход от конкретики вероятно работал до тех пор, пока масштаб перемещения рабочей силы не выходил за рамки возможности её относительно быстрой ассимиляции и индустриального поглощения. Но теперь мы видим, как растущие повсюду на Западе (да и не только на Западе - в Турции, Иране, Таиланде, Тунисе проблема миграции тоже на слуху) закрытые анклавы и диаспоры гастарбайтеров/беженцев тревожат коренных жителей, опасающихся, что из-за высокой фертильности безостановочного потока приезжих и низкой рождаемости местного населения, их более развитая городская культура будет вытеснена переполненной темными пережитками культурой “третьего мира”, к которой необходимо проявлять толерантность под угрозой уголовного преследования.

продолжение

начало

Чем на эти опасения отвечают коммунисты и левые вообще? Теми же самыми неизменными лозунгами из 20 века. Иные даже заявляют, что никакой проблемы и нет, повсеместный подъём ультраправых есть фашистский заговор капиталистов, направленный на поиск “козла отпущения” в лице различных меньшинств, а беспокойство коренных жителей по поводу вытеснения своей культуры и навязывания толерантности, выражающийся в лозунгах о “защите идентичности” - это реакционный поворот, в корне противоречащий пролетарскому интернационализму. Вся эта демагогия не может не вызывать явного отторжения у людей, требующих конкретных решений конкретной острейшей проблемы.

Между тем, любой представитель т.н. левого движения, который начинает анализировать ситуацию вне традиционных идейно-пропагандистских клише, тотчас же получает ярлык “фашиста”, “исламофоба” или “расиста”. Пример горемычного Славоя Жижека, которого леволибералы и примкнувшие к ним марксисты затравили в середине 2010-х за то, что он подверг критике идеи “открытых границ”, самоуничижения западных либералов перед “третьим миром” и лицемерной толерантности, показателен. И очень забавно в этой связи то, что логичные предупреждения диссидентствующего Жижека о росте ультраправых настроений в ответ на бесконтрольный поток мигрантов, данные в 2015-16 гг., сегодня воплощаются в реальность.

Ну а вообще, занимательно, что, - с учетом нынешнего миграционно-демографического кризиса и роста среди населения ксенофобских настроений (выражающихся в стремительном набухании всяких “русских общин”), - все эти лозунги про “опасность замещения”, “заговор антинародных сил против нации” и “понаехавших дикарей” использовались и в отношении как раз ныне вымирающих русских. Которые во второй половине 20 века заполонили прибалтийские страны в рамках ускоренной модернизации тамошнего хозяйства, изменив этнический облик прибалтийских городов.

Такая вот историческая ирония. 

Антимигрантский дискурс играл ведущую роль в росте местных национал-коммунистических (ну и откровенно националистических) тенденций, но конкретно речь сейчас пойдет об Эстонии, наиболее богатой и развитой республике балтийского побережья.

Низкая рождаемость среди эстонцев (наблюдавшаяся еще до присоединения к СССР), оказавшихся неспособными быстро восполнить потери от войны и депортаций, сочеталась с волнами русской миграции, порождая очень явные перекосы в этническом составе республики. Так, в 1935 году русских в Эстонии было лишь 8%, а уже в 1959 их стало более 20. Перепись 1978 года установила, что русские составили почти 28% населения. В этот же период (1935-79 гг) количество эстонцев сократилось с 88% до 65% (в точных цифрах 992 тысячи в 1934 против 947 тысяч в 1979). 

Естественно, что столь быстрые изменения в этническом составе порождали среди самих эстонцев теории о заговоре “московских империалистов”, которые, навязывая республике необходимость высоких темпов экономического развития (не забываем, что при “реальном социализме” темпы роста были важны так же, как и при капитализме), осуществляет “замещение”, а то и вовсе “геноцид” туземцев.

В случае с эстонскими партийными элитами опасность осознавалась в несколько искаженном виде: учитывая сокращение численности титульной нации, которая, - при сохраняющихся темпах русской миграции, - могла стать меньшинством, перед партийными бюрократами маячила перспектива понижения республиканского статуса до статуса автономии, как это случилось с Карело-финской ССР. Этот страх усиливался тем, что превращение Карелии в автономную республику произошло неконституционным административным распоряжением центра, без особых консультаций непосредственно с республиканскими верхами.

В любом случае, экономическая политика Москвы, на которую сама Эстония (за исключением периода хрущевских совнархозов 58-65 гг.) не имела никакого влияния, воспринималась как обывателями, так и частью партийного руководства как метод скрытой русификации.

Широкой русской миграции содействовал так же имидж Эстонии: относительно высокие зарплаты и действительно высокий уровень снабжения создавали привлекательный образ “советской заграницы” с наличием в магазинах дефицитных товаров и хорошим бытовым обслуживанием.

Однако наибольшую тревогу вызывало то, что прибывающие в страну иммигранты в целом даже не пытались осваивать местный язык (в 1970 году в Эстонии лишь 13% русских знали эстонский; в Латвии - около 18%), расширяя область применения русского языка, вытесняя местные языки из области высшего образования, культуры и науки, что так же трактовалось как “ползучая русификация”.

Бериевский “новый курс” в Эстонии, в отличие от Латвии, не привел к формированию здесь отдельной ярко выраженной национал-коммунистической фракции. И это забавно, учитывая что именно эстонские национал-коммунисты станут теми, кто нанесет первый удар, с которого начнется фатальное падение СССР. Но это будет в будущем, а в 1953 году медлительные эстонские коммунисты в общем и целом на партийном уровне сохраняли северное спокойствие.

Тем не менее, последующая “оттепель” усилила импульс к возрождению “национального духа”: в партию возвращались ранее изгнанные за “буржуазно-националистические уклоны” ненадежные “июльские коммунисты” (т.е. те, кто вступил в КПЭ после июльской аннексии 1940), были возрождены традиционные для Эстонии певческие фестивали, возобновлено преподавание краеведения, вообще произошла серьёзная “эстонизация” школы и т.д.

продолжение

начало

В Москве ко всему этому отнеслись с тревогой, однако защиту от обвинений в “возрождении пережитков и традиций буржуазной эпохи” обеспечил первый секретарь КПЭ Йоханнес Кэбин. Что было неожиданно, учитывая бэкграунд этого твердого сталинца. Дело в том, что выросший в России эстонец (таких из-за акцента называли “естонцами”) Иван Кэбин еще будучи идеологическим секретарем КПЭ неустанно боролся с осколками эстонского национализма и именно это во многом сыграло роль в его выдвижении в 1950 году в качестве первого секретаря. На этом посту он должен был заменить не справившегося с высокими темпами коллективизации Николая Каротамма, который был в числе прочего обвинен и в потворствовании “буржуазному национализму”. 

Однако новый национальный курс и последующая десталинизация смягчили позиции Кэбина, который теперь не только стал Йоханнесом, не только принялся совершенствовать свой изначально неважный эстонский, но и проникся идеями сохранения и защиты местной идентичности от унификационного давления центра. Короче, все произошло как предсказывал Милован Джилас: испытанный борец с национализмом и член ЦК КПСС стал потихонечку трансформироваться в национал-коммуниста.

В 1963 году республиканское правительство приняло ряд постановлений, ограничивающих иммиграцию русских рабочих. Москва отозвалась на эту инициативу обвинениями в “национальной ограниченности” и “противодействии индустриализации”, однако спустя 2 года, благодаря тому же Кэбину, лимиты на въезд и проживание таки были введены в Нарве и Кохтла-Ярве, центре сланцевого бассейна республики.

А в следующем году, преодолевая сопротивление центра с опорой на “международное сообщество”, республиканские власти объявили весь Старый Город Таллина охраняемым памятником архитектуры, запретив здесь всякое жилищное строительство (которое шло за счет Москвы и на распределение которого власти тоже не могли никак повлиять). Это было первое в своем роде решение в Советском Союзе.

Конец “оттепели” и возвышение консервативного “коллективного руководства” Брежнева привели к новому витку русификации, связанному, во-первых, с XXIV съездом КПСС 1971 года, на котором было заявлено об окончательном оформлении “новой исторической общности” в лице “советского народа”, а во-вторых, с выдвижением в том же году на пост второго секретаря КПЭ Константина Лебедева (московского номенклатурщика, вообще никак не связанного с Эстонией). Что стало проявлением возврата к “сталинской традиции” назначения вторыми секретарями республиканских компартий русских “варягов”, обеспечивающих контроль со стороны центра.

Естественно, между Лебедевым и Кэбином сразу же возникли напряженные отношения, т.к. первый секретарь как мог пытался снизить давление Москвы и притормозить процесс русификации, который к тому моменту уже создал в эстонском обществе очевидное напряжение, породив рост национализма среди городской молодежи.

Все седьмое десятилетие эстонскую компартию сотрясала внутренняя борьба между “пророссийской” фракцией и фракцией “национал-коммунистов” во главе с Кэбином и идеологическим секретарем ЦК КПЭ Вайно Вяльясом. В 1977 благодаря потоку жалоб Лебедева Кэбин и Вяльяс были вызваны в ЦК КПСС (членами которого оба являлись) и сурово допрошены Сусловым на предмет происходящего в республике. Обоим тогда удалось выйти из-под удара, но давление опирающейся на центр “пророссийской” фракции, сопровождающееся прямыми обвинениями в потворстве национализму, продолжалось.

Наконец, весной 1978 года Кэбин, как не справляющийся с ростом эстонского национализма руководитель, был снят со своего поста и заменен абсолютно лояльным Москве русифицированным эстонцем Карлом Вайно. Вяльяс же был переведен на дипломатическую работу и с 1980 по 1986 трудился послом СССР в Венесуэле, а затем и в Никарагуа.

продолжение

начало

В 1988 году, на фоне Перестройки, КПЭ окончательно раскололась на “пророссийскую” (русскоязычную) и “национал-коммунистическую” фракции, причем благодаря старомодному, не пользующемуся уважением среди эстонцев и откровенно пассивному Карлу Вайно влияние “русской” фракции в Эстонии стремительно падало даже среди русских.

Что-то надо было делать и ничего лучше не было придумано, кроме как доверить спасение эстонского коммунизма собственно эстонским национал-коммунистам.

10 июня 1988 года Горбачев срочной телеграммой вызвал Вайно Вяльяса в Москву, где заявил ему, что тот должен встать у руля КПЭ. Это решение было быстренько проведено через X Пленум ЦК КПСС. Но, вопреки надеждам Горбачева, Вяльяс вместо того, чтобы работать над укреплением “единства советских трудящихся”, принялся выдавливать из партийного и государственного аппарата “русских”, заменяя их членами национал-коммунистической фракции. И уже 16 ноября 1988 внеочередная сессия Верховного Совета Эстонской ССР под председательством Вяльяса принимает Декларацию о суверенитете ЭССР, которая стала первой в т.н. “Параде суверенитетов”, положившем начало крушению Советского Союза.

В марте 1990 года на XX съезде КПЭ решением национал-коммунистического большинства партия была переименована в Эстонскую Демократическую Рабочую Партию и вышла из состава КПСС. 

В ответ на это покинувшее съезд русскоязычное меньшинство образовало Компартию Эстонии (платформа КПСС), тесно связанную с “Интердвижением”, массовым “консервативно-советским” движением, созданным по инициативе КГБ в противовес националистическому Народному Фронту. Расчет был на способность КПЭ (КПСС) привлечь симпатии ортодоксальных русскоязычных коммунистов, однако этот расчет не оправдался вообще: ячейки “старой” КПЭ в таких традиционно “русских” городах как Нарва, Силламяэ и Кохтла-Ярве проголосовали за присоединение к ЭДРП. А после подавления путча ГКЧП в августе 1991 года полумертвая КПЭ (КПСС) и вовсе была объявлена вне закона.

Об том, как коммунистические власти относились к бывшим легионерам и нацистам в Румынии и ГДР я уже писал, а вот фашистскую Италию обошел стороной. И это понятно, ведь в Италии не было установлено коммунистического правления. Тем не менее, итальянские коммунисты в послевоенное время были очень сильны, а генсек Итальянской Компартии Пальмиро Тольятти, - старинный деятель Коминтерна и преданный сталинец, - в 45-46 гг. даже был министром юстиции, получив в свои руки рычаги влияния на судебную систему нового постфашистского государства.

Как известно, с 1943 года в Италии шла война между антифашистскими партизанами и союзными войсками с одной стороны и итало-немецкими силами с другой. Неимоверное усиление Компартии, чьи бойцы (среди которых, кстати, попадались и бывшие сторонники Муссолини, ака "красные фашисты") составляли значительную часть партизанских соединений, а влияние распространялось на социалистов и левоцентристов из Партии Действия, наводило на мысли о том, что послевоенная Италия очевидно должна упасть в руки левых, грозившихся свергнуть монархию (Италия при Муссолини формально продолжала оставаться монархией) и установить тут “народную власть” по югославскому образцу (т.е. фактически коммунистическое правительство).

Так оно в общем-то наверное и задумывалось, однако последнее слово оставалось за Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Который на ночной встрече с 3 на 4 марта 1944 года с готовым отбыть на родину Тольятти кардинально развернул политическую линию, которой доселе держалась ИКП: вместо лозунгов ликвидации монархии - отказ от требований отречения короля; вместо непризнания правого правительства Бадольо - рекомендация присоединиться к нему; вместо “критической” и ограниченной поддержки англо-американских союзников - концентрация усилий на “укреплении единства в борьбе с немцами”.

Из дневника Димитрова можно узнать, чем объяснялся этот разворот. Сталин опасался раскола итальянского общества и начала гражданской войны, которая ослабит Италию на радость британским империалистам. По мнению Сталина “интересы итальянского народа диктуют, чтобы Италия была сильной и имела сильную армию”. Все это конечно подкреплялось мастеством диалектики.

Таким образом, уже размышляя о будущей расстановке сил в Средиземноморском регионе, Иосиф Виссарионович давал указания, исходя из геополитических целей самого СССР, отводя абстрактным принципам марксизма-ленинизма явно второстепенную и подчиненную роль. Необходимость создания противовеса Великобритании на Средиземном море ориентировала итальянских коммунистов на сотрудничество с королем и правительством Бадольо. 

Тольятти, будучи искушенным функционером, все понял и лишних вопросов задавать не стал. Поэтому, оказавшись в Италии, он публично довел до товарищей новый партийный курс на Первом национальном совете ИКП в Неаполе 31 марта 1944 года. Откладываем вопрос о государственном устройстве до будущего национального референдума, содействуем формированию правительства национального единства для борьбы с немцами и остатками фашизма, имеем в качестве ориентира борьбу за многопартийную “прогрессивную демократию”, где ни одна партия не будет навязывать собственной диктатуры. 

Короче говоря, вопрос о возможной коммунистической революции в Италии, на которую уповали многие радикальные партизаны из “Гарибальдийских бригад”, был решен однозначно: в геополитической схеме Кремля никакой вооруженной борьбы за социализм не предусматривалось. Кремль хотел видеть единую, сильную и, желательно, дружественно-нейтральную Италию. Соответственно, в мае 1945 года бригады по приказу правительства сдали оружие.

Сам же Тольятти последовательно входил начиная с 1944 года во все коалиционные правительства, а в июне 1945 и вовсе стал министром юстиции, инициировав амнистию против бывших фашистов, которая и осталась в истории под названием “амнистия Тольятти”.

продолжение

начало

Естественно, в рамках этого мероприятия Тольятти оглядывался и на позиции Москвы, которая не желала погружения Италии в пучину новой гражданской войны, и на позиции политических партнеров из христианско-демократического и католического лагеря, так же боявшихся усиления коммунистов за счет “борьбы с остатками фашизма”, кое-где перераставшую в борьбу коммунистов со своими политическими противниками.

Из-за этого амнистия носила слегка странный характер: в то время как судебное давление на партизан (которые, как это ни прискорбно, так же совершали много военных преступлений) не ослабевало, более многочисленные фашисты зачастую уходили от ответственности якобы из-за политической мотивации своих действий. В итоге, фашисты и их пособники получили от амнистии куда больше выгод, нежели партизаны, чьи преступления зачастую были квалифицированы как общеуголовные и поэтому под амнистию не попадали.

Конечно же, в партийных низах вся эта затея по “восстановлению единства нации” вызывала явное недоумение, однако, как и в случае с Грецией (где по требованию Москвы коммунистические партизаны тоже разоружились, подчинились пробританскому правительству и затем подверглись “белому террору”) или Францией, решающую роль в купировании недовольства играло то, что Тольятти был не просто авторитетным и уважаемым человеком эпохи Коминтерна, но и исполнителем воли гениального Сталина, которого даже самые радикальные элементы ИКП продолжали боготворить. Идти против воли Москвы означало идти против коммунизма как такового, превращаться в “троцкиста”, “гестаповского наймита” или “ультралевого сектанта”, а этого никому не хотелось.

И даже тогда, когда оппозиционные группы внутри ИКП выражали недовольство, отказывались сдавать оружие или прекращать стихийные чистки госаппарата от бывших фашистов (а таких поначалу было немало), это обосновывалось тем, что Тольятти искажает правильную линию Сталина. Но т.к. “правильную линию Сталина” выражал все-таки Тольятти, никакого организационно-теоретического оформления этого разобщенного лагеря “левых сталинцев” не произошло.

Возвращаясь к теме, можно прямо сказать, что генсек ИКП Пальмиро Тольятти, будучи министром юстиции и опираясь на геополитические интересы Москвы, дал импульс процессу широкой амнистии фашистов, которая после изгнания коммунистов из правительства в мае 1947 года (несмотря на стремление к союзу с социалистами и христианскими демократами, а так же крайне умеренную идейную линию), приобрела характер почти сплошного забвения фашистского прошлого, граничащего с амнезией.

Парадокс проблемы суверенитета.

Проблему отношений между социалистическими государствами Маркс и Энгельс не рассматривали вообще. Социалистическая революция условно воспринималась ими как лавинообразный процесс, - навроде “весны народов” 1848-49, - который в короткие сроки должен был охватить весь стоявший на краю гибели капиталистический мир, превратив его в одну большую федерацию коммун или что-то типа этого. С этой точки зрения задаваться вопросом о том, на каких основах будут строиться отношения между субъектами этой федерации казалось, видимо, преждевременным - там уж ребята сами разберутся. 

Взявшие власть большевики поначалу тоже подобными вопросами не задавались: в 1917-20 гг. казалось, что российский Октябрь положил начало той самой мировой революции. Мировой революции в итоге не случилось, а к 1924 году (после краха Таллинского восстания) стало окончательно понятно даже самым фанатичным большевикам, что революционная волна в Европе схлынула и надо что-то с этим делать. Ответом стало усиление разворота в сторону поддержки антиколониального национализма (не только в третьем мире, но и в Центральной Европе) с одной стороны и вынужденное изготовление теории “строительства социализма в одной стране” с другой. От былых мечтаний о всемирной федерации осталась лишь первая Конституция СССР (1924) с открытым доступом в него “всем социалистическим республикам, как существующим, так и имеющим возникнуть в будущем”. В 1936 этот вызывающий пункт из следующей Конституции убрали.

К тому моменту СССР уже представлял собою полноценное государство со всеми причитающимися современному государству идеологическими чертами. В том числе, и с национализмом (ака советским социалистическим патриотизмом), принципом “обороны священных границ”, прославлением военной и промышленной мощи державы, возрастающей “русоцентричностью” и интеграцией в систему международных отношений (в т.ч. вступлением в 1934 в Лигу Наций, которую в эпоху революционного угара Ленин называл “союзом хищников”).

Иными словами, ранее презираемый марксистами устаревший принцип государственного суверенитета, противоречащий классовому взгляду и изначальному стремлению к преодолению национальных различий, был обновлен и поставлен в самый центр новой идеологической доктрины об “обретении” трудящимися наконец своей родины в лице СССР. Причем, не только русскими или грузинскими трудящимися, но и трудящимися всех стран, которые обязаны защищать это свое настоящее отечество даже через отказ от защиты суверенитета своих собственных “буржуазно-капиталистических” отечеств. 

Такова была линия Коминтерна и международного коммунистического движения в 30-40-е годы, которое фактически превратилось в инструмент защиты государственных интересов СССР на международной арене. Из-за чего, в свою очередь, коммунистов и на Западе и на Востоке воспринимали исключительно как марионеток, беспрекословно следующих воле Москвы. Понятно, что токсичный имидж “национальных предателей”, работающих на иностранное государство, в основном мешал деятельности коммунистов за пределами СССР, нежели помогал. Осознание этой очевидной проблемы некоторым образом повлияло и на решение Иосифа Виссарионовича распустить Коминтерн.

Итак, пока в мире существовало только одно социалистическое государство идеологическое противоречие между пролетарским интернационализмом и государственным суверенитетом не бросалось в глаза, поскольку класс и государство в лице СССР были как бы едины.

Но с возникновением в Восточной Европе новых социалистических стран “народной демократии” этот вопрос приобрел некоторую остроту. Ибо теперь предстояло решить вопрос о выстраивании нового типа отношений между несколькими суверенными и формально независимыми социалистическими государствами рабочих и крестьян. 

Семантически эти взаимоотношения именовались “социалистическим интернационализмом”; отличие от “пролетарского интернационализма” было в том, что теперь взаимодействие происходило между отдельными национальными государствами, а не между национально-обезличенными “международными пролетариями”.

продолжение

начало

Фактически же эти новые государства по-прежнему, - вопреки самому принципу государственного суверенитета, - должны были подчиняться воле Москвы вплоть до мелочей. Поскольку Москва продолжала оставаться столицей “отечества мирового пролетариата”.

Понятное дело, что эта противоречивая двойственность между национальным суверенитетом и фактически отрицающим суверенитет “социалистическим интернационализмом” сталинского извода слишком долго существовать не могла. Тем более, что внутри всех стран “народной демократии” в период 46-48 даже на высших уровнях цвели идеи “национального пути к социализму”, отличные от советской модели.

И цепь “социалистического интернационализма” таки разорвалась, причем слабым звеном оказалась наиболее “сталинская” из всех восточноевропейских партий, Компартия Югославии. Верхушка которой допустила непозволительную самостоятельность в революционной марксистско-ленинской интерпретации некоторых международных вопросов, что ставило под сомнение руководящую роль Москвы в дружной семье социалистических государств.

Реакция была мгновенной и крайне истеричной: югославские руководители в июне 1948 были обвинены в национализме, фашизме и шпионаже, изгнаны из международного коммунистического движения, а вслед за этим в других странах Восточной Европы начались репрессии против местных “титоистов” и сторонников “национального пути к социализму”, потенциально опасных для сохранения гегемонии СССР.

На короткий период (1949-53) пошатнувшиеся позиции Москвы были решительно восстановлены, однако смерть Сталина и сразу же вслед за этим начавшаяся “оттепель” вновь выдвинули на повестку дня вопрос о суверенитете, “адаптации марксизма-ленинизма к национальным особенностям” и отходу от универсальных методов строительства социализма, диктуемых из Кремля.

Первой ласточкой конечно был “новый курс” венгерского премьер-министра Имре Надя, выдвинутый в июне 1953 на фоне роста недовольства населения и в целом противоречащий суровой просоветской политике старого сталинца Матьяша Ракоши. После восстания в Берлине в том же июне того же года, СЕПГ в Восточной Германии так же принимает (с согласия Кремля) гораздо более умеренную “Политику нового курса”, отказавшись от форсированного социалистического строительства по жестким сталинским рецептам. После XX съезда КПСС в феврале 1956, на котором Хрущев признал, что социализм не может стереть национальных особенностей, но наоборот, должен их учитывать, курс на “суверенность” коммунистических партий в своей политике был окончательно легализован. 

Причем теоретическую базу под эту суверенизацию подвел старый коминтерновский функционер и лидер Итальянской Компартии Пальмиро Тольятти, заявивший в июне 1956 года, что автономность, уважение к независимости и децентрализация должны стать базисом отношений как между компартиями, так и между социалистическими странами (т.н. “полицентризм”).

Однако политика децентрализации, применяемая как вне СССР, так и внутри него, неожиданно и очень быстро привела не ко всеобщей гармонии и взаимоуважению, а к разжиганию национал-коммунистических настроений в советских республиках и усилению тенденций на автаркию в социалистических странах Восточной Европы.

Парадокс состоит в том, что, если буржуазный и национально-центричный Запад начиная с 50-х годов шел по пути все более тесной и быстрой интеграции (через ЕЭС с его общим рынком и свободой перемещения рабочей силы и через НАТО с его общими вооруженными силами), то пролетарские страны коммунистического Востока, несмотря на священные догматы интернационализма, несмотря на учреждение Совета Экономической Взаимопомощи и Организации Варшавского договора, все больше обособлялись внутри своих национальных границ, взращивая под соусом “социалистического патриотизма” национал-центричность. Которая в итоге, - вполне закономерно, - привела сначала к крушению Варшавского блока, а затем взорвала изнутри и сам Советский Союз.

Видимо, на фоне грустной истории одного давеча проворовавшегося патриота-военкора, на каналах “Ротный агитатор” и “Красный фронтовик” были сделаны посты о воровстве тыловых служб во время Великой Отечественной Войны.

А я вспомнил еще одну шикарнейшую историю, которую в своё время вычитал в газете “Коммерсант”, где время от времени выходили хорошие и нетривиальные материалы по советской истории. 

История о том, как в разоренной войною Белоруссии, - наиболее пострадавшей части Советского Союза, - руководящие работники республики в 1944 году разворовывали и раздавали “родным человечкам” гуманитарную помощь, собранную для бедствующего населения службами “Красного креста” и “Красного полумесяца” СССР. Что не разворовали - оставили гнить в вагонах, частично даже портили (не со зла, а потому что плевать). Это было установлено проверкой во главе с представителем ЦК ВКПб в Минске и доложено Маленкову.

Естественно, руководители и работники складов были наказаны, а вот пользовавшиеся своим служебным положением получатели вещей, - в том числе и председатель Президиума Верховного Совета БССР Наталевич, который и сам присваивал гуманитарку, и жену к этому подключил, - отделались выговорами и воспитательными беседами. 

Вторая часть статьи рассказывает о последующей проверке комиссии Министерства госконтроля СССР в июле 1946 года, которая выявила систематическое воровство и халатность в Белглавснабе, куда партийные товарищи и республиканские руководители во главе с председателем Совнаркома БССР и первым секретарем КПб Белоруссии Пантелеймоном Пономаренко регулярно засовывали свои руки, дабы порадовать себя, своих жен или своих коллег (сделать подарок от души) трофейными предметами ширпотреба и американской гумпомощью, продолжавшей поступать в разоренную страну.

Факты широчайшего обогащения (как бы теперь сказали - “кормления”) партийно-государственной номенклатуры только что вышедшей из войны Белоруссии выявлялись государственными комиссиями и далее. При этом знаменитый “сталинский порядок” не привел к каким бы то ни было трагичным репрессивным потрясениям. Несмотря на то, что министр госконтроля Мехлис напрямую обвинил в “систематическом разбазаривании госимущества и излишествах” все республиканское руководство, никаких “массовых расстрелов” не последовало. И тот же находившийся в фаворе у Сталина Пономаренко, передав в 1947 году пост первого секретаря КПб Белоруссии своему же ставленнику-клиенту Гусарову, укатил в Москву на повышение, занимая вплоть до смерти важные хозяйственные и партийные должности и борясь за торжество коммунизма во всем мире.