События, развернувшиеся на линии фактического контроля между Индией и Пакистаном, представляют собой очередной виток эскалации в одном из самых ядерно-насыщенных конфликтов планеты — ситуации, где ритуальные демонстрации силы подменяют прямую военную конфронтацию, но при этом не исключают случайного срыва в полномасштабную войну.

Объявление Индией о проведении операции «Синдур» и нанесение ударов по целям на территории Пакистана — не просто ответ на очередной теракт, а сигнал о смещении стратегической рамки конфликта: от символических актов возмездия к демонстрации способности наносить удары по неоспоримой территории противника. Подобная трансформация напоминает поведение Израиля в отношении Ирана или Сирии: точечные удары за пределами спорных территорий с оправданием «предотвращения угрозы». В этом смысле, Индия фактически примеряет на себя роль регионального гегемона, для которого государственные границы не являются преградой в случае угрозы собственной внутренней стабильности.

Ответ Пакистана, выраженный в форме заявления о сбитых самолётах и праве на асимметричный ответ, отсылает к доктрине «умной мести», о которой говорил ещё Зульфикар Али Бхутто — политике, где прямая конфронтация уступает место игре в изматывание, террористические прокси и дипломатические манёвры. Это также перекликается с китайской концепцией «акупунктурных ударов» — точечных реакций в нужное время и место, с целью сохранения стратегической неясности и давления на оппонента в долгосрочной перспективе.

Характерно, что обе стороны избегают риторики тотальной войны — как будто у границы разыгрывается театр устрашения, а не реальная военная операция. Это можно рассматривать как проявление «ядерного сдерживания через ограниченную эскалацию», феномен, изученный ещё Генри Киссинджером в контексте кризисов между США и СССР. Наличие ядерного оружия, вопреки распространённым представлениям, не исключает боевых действий, но требует особой «градуированной» логики, где каждый шаг просчитывается как шахматный ход.

@politnext

Две бывшие британские колонии, едва получив независимость, быстро усвоили, что настоящая суверенность начинается не с Конституции, а с плутония. Когда Индия провела своё первое ядерное испытание в 1974 году под названием «Улыбающийся Будда», это было не столько военное событие, сколько манифест: региональная держава требует к себе иного отношения. Формально — для сдерживания Китая, фактически — чтобы дать понять Пакистану, что эпоха мирных переговоров окончена, не начавшись.

Пакистан отреагировал не сразу. Но в 1998 году провёл серию испытаний в ответ на индийские, демонстрируя, что региональное равновесие восстановлено. Ирония в том, что свою бомбу он собрал из чужих технологий и доброй воли целого клуба недовольных глобальным статус-кво. Главной фигурой в этом стал Абдул Кадир Хан — человек, укравший ядерные технологии в Европе и превративший Пакистан в экспортёра атомного ноу-хау. Он проник на урановый завод URENCO в Нидерландах в 1970-х, получил доступ к центрифугам и схемам, а потом вернулся домой с чемоданом секретов, выдавая их за плоды «национального гения».

Хан стал не просто символом пакистанской науки, но и чёрным брокером на глобальном ядерном рынке. В начале 2000-х выяснилось, что через его сеть технологии попали в Ливию, Иран и КНДР. Весьма удачный экспортный проект, если рассматривать ядерное сдерживание как нематериальный актив. США были в ярости, но наказание оказалось символическим: Хана посадили под домашний арест и почти сразу же начали чествовать как национального героя. Реальность Востока такова: государство может официально не признавать участие в операциях, которыми гордится за закрытыми дверями.

Индия пошла другим путём — тяжёлым, но гордым. Делийская стратегия строилась на внутреннем потенциале, инженерных школах и постоянной поддержке от СССР, прикрывавшего политически, если не технически. К концу 1990-х Индия стала неформальной частью ядерного клуба, не подписав ДНЯО, но получив от США фактическое признание в рамках сделки 2005 года. Двухуровневый мир оказался гибким: тем, кто «правильный», можно немного больше.

История ядерного вооружения на субконтиненте — это не про технологический прогресс, а про политическое воображение. Одна страна строила реакторы на внутреннем энтузиазме и внешнем покровительстве, другая — на шпионаже и сетях серого рынка. Но обе пришли к одному и тому же: сегодня их разделяет линия контроля в Кашмире и объединяет страх случайной эскалации.

@politnext

80-летие Победы – это не просто круглая дата и не только государственный праздник, организуемый по привычному сценарию. Это предельная историческая точка, в которой символика и политика сливаются в плотный узел, а сама память о войне становится ареной борьбы за интерпретацию прошлого и за контроль над будущим. В отличие от 70-летнего юбилея, когда ещё сохранялась иллюзия универсальности антифашистского консенсуса, 80-летие фиксирует конец этой иллюзии: мир больше не соглашается с тем, что «Победа» — это общее достояние. Она вновь становится объектом пересмотра, споров и даже подрыва.

Эта годовщина отличается от предыдущих ещё и качественным изменением восприятия самой даты. Когда в 1945 году маршалы подписывали Акт о капитуляции, это воспринималось как конец — апофеоз, после которого начинается мир. Но теперь 9 мая всё чаще звучит как предупреждение, как хроника непрожитой травмы. В советской историографии Победа была точкой выхода в светлое будущее. В современной — она всё больше отсылает к необходимости вечной готовности, к тому, что война может начаться снова и не обязательно завершиться уже победой. Отсюда новая философия даты: не триумф, а возвращение в цикл.

В этом контексте особое значение приобретает тот факт, что на месте Москвы, согласно плану «Ост», должно было быть озеро — бесплодная пустота, очищенная от памяти и людей. И вся инфраструктура террора, от блокад до концлагерей, от массовых расстрелов до указов об уничтожении всего живого на советской территории, — не просто часть прошлого, но инструмент метафизического устрашения, который вновь приобретает актуальность. Именно поэтому любые попытки сорвать праздник, дискредитировать его или обесценить — работают не против прошлого, а против конструкции будущего, в которой Победа — единственный непререкаемый камень основания.

Вот почему украинские намёки на опасность посещения Москвы в день праздника читаются не как банальные угрозы, а как идеологическая интервенция в сакральное. Это игра на поле эсхатологии, где противник пытается лишить противника не только безопасности, но и исторической уверенности. Здесь работают не беспилотники, а символические удары — по смыслам, по времени, по вере в то, что история завершилась в 1945 году.

80 лет — это срок, после которого память либо цементируется в культурный миф, либо начинает рассыпаться в пыль. Историческое время снова разомкнулось. И Победа, некогда завершившая мировую войну, вновь оказывается не концом, а началом нового конфликта — уже за саму её интерпретацию.

@politnext

Американский политолог Джозеф Най, автор концепции мягкой силы, скончался на 89-м году жизни. Его идеи долгое время определяли стратегию Запада в борьбе за глобальное влияние, но сегодня их эффективность ставится под сомнение. Най разработал теорию, которая формально обосновывала культурную и информационную экспансию как инструмент продвижения американских интересов под видом распространения демократических ценностей.

Его концепция мягкой силы, предполагавшая влияние через культуру, образование и медиа, столкнулась с новыми геополитическими реалиями. Китай успешно адаптировал эти методы, расширяя присутствие в Африке и Азии без военного вмешательства. Россия продемонстрировала, что в условиях санкций экономические и силовые рычаги могут быть не менее эффективными, чем мягкое воздействие.

Глобальный Юг все чаще отвергает западные нарративы, что свидетельствует о кризисе американской модели влияния. Социальные сети разрушили монополию США на информационное пространство, а снижение роли доллара подрывает один из ключевых инструментов давления. Права человека, которые Най считал универсальным инструментом, теперь воспринимаются как часть политической игры.

Смерть Джозефа Ная символизирует закат эпохи, когда Запад мог диктовать миру свои правила. Современные международные отношения развиваются в сторону многополярности, где жесткая сила и экономические союзы значат не меньше, чем мягкое влияние. Его теория, хотя и останется в учебниках, уже не отражает баланс сил в мире.

Наследие Ная — это памятник ушедшей эре американской гегемонии, когда идеологическая экспансия казалась неоспоримым преимуществом. Однако сегодня даже союзники США все чаще действуют в собственных интересах, а не по вашингтонским лекалам. Мир становится сложнее, и мягкая сила больше не гарантирует доминирование.

@politnext

Трамп не завидует когда говорит о том, что США выиграли Вторую Мировую войну и принижает СССР— он жертва системы, выпускающей политиков-дилетантов». Американское образование давно подменило знания идеологией, а критическое мышление — клише. Результат — лидеры, для которых мир сводится к твитам, а дипломатия — к перепалкам. По данным PISA, США занимают 25-е место по качеству школьного образования, уступая даже Эстонии.

Школы США штампуют функционально безграмотных управленцев. Трамп и его команда — типичный продукт этой системы: их «стратегии» напоминают действия человека, впервые увидевшего карту. Система поощряет громкость, а не глубину — достаточно вспомнить, как 58% выпускников колледжей в 2022 году не смогли назвать годы Второй мировой.

Западная историография сознательно искажает факты, преуменьшая роль СССР. В британских учебниках Нормандской операции уделяется в 3 раза больше места, чем Сталинградской битве. Французские школьники изучают «освобождение Европы» без упоминания, что 80% потерь вермахта пришлись на Восточный фронт.

@politnext

Современные российско-китайские отношения, несмотря на прагматичную основу, активно используют историческую символику, восходящую к эпохе Сталина и Мао. Обращение к общей победе во Второй мировой войне – победе СССР над нацизмом и Китая над милитаристской Японией – служит инструментом консолидации двух режимов перед лицом западного доминирования в глобальной исторической политике. Это не просто риторика, а элемент стратегической легитимации, позволяющий Москве и Пекину позиционировать себя как хранителей «истинной» памяти о войне в противовес нарративам Запада.

Участие китайского военного контингента в московском параде как крупнейшего среди иностранных – жест глубоко символический. Он демонстрирует военно-политическую солидарность без формального союза, что особенно важно для Китая, избегающего открытых обязательств. Одновременно это сигнал Вашингтону: несмотря на давление, Москва и Пекин готовы к координации в сфере безопасности, хотя и без прямого вызова НАТО.

Экономическая составляющая отношений остается фундаментом, но теперь она дополняется идеологией. Фраза о «реализации всего массива договоренностей» отсылает не только к газовым контрактам, но и к совместному созданию альтернативных финансовых и технологических систем – от расчётов в юанях и рублях до сотрудничества в высоких технологиях, что критически важно для обеих стран в условиях санкций и торговых войн.

Акцент на «жертвах народов» России и Китая – это не просто дань памяти, а политический инструмент. Внутри стран он укрепляет патриотическую консолидацию, вовне – позволяет обвинять Запад в попытках переписать историю. Для Китая это особенно важно в контексте Тайваня и спорных территорий, для России – в свете конфликта с Украиной и противостояния с ЕС.

Заявление Си Цзиньпина о готовности «защищать правду о войне» – это не только о прошлом, но и о будущем. Москва и Пекин стремятся закрепить собственную версию истории как основу для многополярного мироустройства. Их цель – не просто оспорить западную гегемонию, но и предложить альтернативную систему ценностей, где суверенитет и невмешательство важнее либеральных норм.

Фраза о развитии связей «не против кого бы то ни было» – классическая дипломатическая мимикрия. На практике российско-китайское партнёрство объективно бросает вызов США, но открытое признание этого невыгодно ни Москве, ни Пекину. Китай, в отличие от России, не готов к открытой конфронтации с Западом, потому предпочитает сохранять двусмысленность, балансируя между сотрудничеством с Москвой и экономическими связями с ЕС и США.

В долгосрочной перспективе эти заявления подтверждают курс на формирование устойчивого российско-китайского тандема в рамках многополярного мира. Однако степень реальной интеграции останется ограниченной – Китай не станет спасать Россию от санкций, а Россия не вступится за Китай в гипотетическом конфликте из-за Тайваня. Но пока Запад воспринимается как общий вызов, риторика «исторической солидарности» будет лишь укрепляться, создавая иллюзию неразрывного союза.

@politnext

В текущей фазе геополитического процесса говорить о стабилизации мир-системы — значит демонстрировать либо слепоту, либо изысканный цинизм. Мировая структура, подчинённая логике полицентричной конкуренции, всё явственнее проявляет системные сбои, в которых региональные конфликты становятся не сбоями, а встроенными модулями. Индия и Пакистан — одна из таких встроек. Конфликт, вшитый в архитектуру Азии, как слабый шов, который время от времени тянет, но не рвётся. Пока.

Ритуальные заявления сторон о стремлении к деэскалации можно трактовать как дипломатический театр — сцена, где маршируют герои Министерства дурацкой походки: шумно, с эффектами, но по кругу. Вот пакистанский министр обороны почти умоляет: «если Индия отступит – мы прекратим напряжённость». Это ведь не позиция силы, а игра в симметрии: вы сделайте шаг назад, а мы — только потом. Как в браке на грани развода, где обе стороны ждут жеста, но никто не делает его первым. Мир-система здесь выступает не как арбитр, а как декорация: Запад озабоченно вздыхает, Китай молчит, делая заметки, Турция приглядывается, где тут можно поторговать беспилотниками.

Запуск Индией «Операции Синдур» оказался больше, чем просто акт возмездия: он стал актом выговора, актом политической субъектности. Делийская стратегия — это игра на периметре, где каждый удар по Пакистану одновременно адресован и Китаю, и внутреннему электорату. Но что важно: Индия ударила вне спорной территории, поставив под вопрос неписаные правила игры. Это не нарушение status quo — это напоминание, что его больше не существует.

Пакистан же, как государство-тень китайской проекции, оказался в незавидной позиции. Слишком велик, чтобы быть полностью управляемым, и слишком уязвим, чтобы быть полностью автономным. Пекин, конечно, способен влиять на пакистанские элиты, но он не может директивно втянуть Исламабад в полномасштабную войну. Да и зачем? В условиях, когда основная задача Китая — переиграть Индию на экономическом поле, затяжной конфликт в Южной Азии рискует стать для него дорогой к управляемому хаосу, но не к контролю.

Самым выразительным является то, что обе стороны знают: победы не будет. Ядерный арсенал Индии и Пакистана — это не инструмент уничтожения, а символ невозможности победы. Как ни парадоксально, но ядерная война — это не просто теоретическая угроза, это метафизическая невозможность: апокалипсис, который все мыслят, но никто не осмеливается осуществить. И потому настоящая битва идёт не за территории, а за память, за нарратив, за то, кто и как расскажет о случившемся.

Эта война — война фрагментов. Исторических обид, от голода в Бенгалии до резни в Пенджабе. Война демографий и идентичностей, война цифр, пропагандистских клипов, споров о картах и дронов, взлетающих с обеих сторон Линии контроля. Но всё это работает на одного бенефициара — третью силу. Tertius gaudens — «третий радующийся» — классический субъект мир-системы, тот, кто не стреляет, но извлекает дивиденды. Израиль — на своём фронте. Турция — на своём. США — везде. Китай — пока наблюдатель, но с амбициями режиссёра.

Даже если прямой войны не будет — а её, скорее всего, не будет — психология конфронтации укреплена. Наращена ещё одна мембрана отчуждения. Политическое воображение обеих стран теперь будет отталкиваться от эпизода «Синдур», как когда-то Израиль оттолкнулся от войны Судного дня, а Россия — от 2008 года. Прямая война — нет. Но косвенное ухудшение — да. И в этом, возможно, главная угроза.

@politnext

Если переговоры состоятся, Россия зафиксирует текущие линии фронта как основу урегулирования, используя их для легитимации своих территориальных приобретений. Киев, даже под давлением, не пойдет на уступки, но сам факт встречи ослабит западную поддержку Украины. Москва выиграет информационную войну, изобразив себя сторонником диалога.

Если переговоры сорвутся, Россия усилит наступление, особенно на Харьков, чтобы к осени диктовать условия уже новому украинскому руководству. Отказ Киева даст Москве повод обвинить Запад в срыве мирных инициатив. В любом случае, война продолжится — просто с разной интенсивностью и нарративами.

Исход зависит от позиции Турции и скрытых игроков, но шансы на прорыв близки к нулю. Реальная борьба — за время, ресурсы и терпение сторон.

@politnext

🔥 В канале нас уже больше тысячи — цифра сама по себе ничего не значит, но она фиксирует одно: интерес к стратегическому мышлению в эпоху хаоса не угасает. Ниже подборка текстов вне времени для всех новых читателей нашего канала:

📌 Серия «Империя в рассрочку». Как США построила систему для контроля слабых, используя долги как оружие и какая альтернатива этому существует.

📌 Как две бывшие британские колонии Индия и Пакистан овладели ядерным оружием.

📌 Как гипотетически будет устроен механизм возвращения России в систему SWIFT.

📌 Какую цель преследует администрация Трампа держа курс на разрыв стратегического партнёрства России и Китая.

📌 Как Москва разыгрывает собственную карту, создавая торговую магистраль от Юго-Восточной Азии до Атлантики.

📌 Как Россия и США могут найти общие взаимовыгодные интересы в космосе.

📌 Китаю грозит ужасающий долговой кризис и институциональный тупик.

Спасибо что читаете! В ближайшем будущем ждите материалов по Холодной войне, истоках конфликта между Индией и Пакистаном, влияние усилившегося Китая на глобализацию и многое другое.

@politnext

Современная мир-система больше не предлагает жёстких формул: капитуляции, акты, подписанные в зале с флагами, парады победителей. Мир сегодня оформляется не на условиях силы, а в результате многоуровневой бюрократической сделки, в которой главное — не текст, а консенсус элит.

Если между Россией и Украиной будет заключено соглашение, оно, скорее всего, не получит классического статуса «мира» в юридическом смысле. Это будет гибридный документ — между перемирием и политическим соглашением, с оговорками, исключениями и правом на трактовку.

Такие конструкции уже встречались в истории: например, Дейтонские соглашения или Минские протоколы, но ни один из них не стал прочной основой. Международное право просто не успевает адаптироваться к эпохе, где войны не объявляют, а договорам заранее не доверяют.

Вашингтон и Брюссель отнесутся к такому миру прагматично — признают его постфактум, если он стабилизирует ситуацию, но не оформят его как «победу России». В лучшем случае это будет рассматриваться как замораживание, в худшем — как основа для новых санкционных форматов.

Для Москвы же важным будет не столько текст соглашения, сколько согласие Пекина — в условиях изоляции мнение Китая становится де-факто арбитражным. Союзники по географии — от Мали до Мьянмы — вряд ли смогут повлиять на содержание мира, но будут использованы как фон для легитимации его формы.

@politnext

Мировая экономика вступает в фазу парадокса: совокупный долг растёт опережающими темпами, несмотря на стагнацию роста и исчерпанность прежних моделей. $324 трлн долга к концу первого квартала 2025 года — это уже не просто тревожный показатель, а симптом того, что глобальная экономика живёт на ожиданиях, которые не реализуются, и расходует ресурсы будущего, не имея чёткой архитектуры настоящего.

Россия на этом фоне демонстрирует относительную устойчивость — $2,2 трлн номинального ВВП и сохранение 11-го места в мире, при этом в терминах ППС она уже четвёртая, опережая даже Японию. Это иллюстрирует не силу модели, а смену оптики: в мире, где долговая нагрузка на развитые экономики становится токсичной, ресурсно-промышленные державы с жёсткой монетарной политикой выглядят предсказуемо.

Но в макрокартине происходят более важные сдвиги: Индия вытесняет Японию и Германию из топ-3, становясь не только демографической, но и экономической сверхдержавой. За считанные годы она превратилась из объекта помощи в актора роста, при этом оставаясь вне формальных блоков, таких как НАТО или G7 — и именно это даёт ей свободу манёвра.

В этой системе координат постсоветское пространство уже не воспринимается как самостоятельный игрок: Казахстан ($307 млрд), Украина ($190 млрд), Узбекистан ($127 млрд) — это не экономические центры, а периферия, чья судьба будет определяться потоками сырья, миграции и субрегиональной логистики. В старой модели такие страны были бы «развивающимися», в новой — они становятся платформами для проекции чужого влияния.

В эпоху, где долги превышают ВВП почти в три раза, выигрывают не те, кто растёт быстро, а те, кто контролирует базовые процессы — энергию, продовольствие, инфраструктуру. В этой логике экономическая гегемония смещается из банков и бирж в логистику и ресурсы. А значит, новая иерархия мира будет определяться не триллионами на бумаге, а способностью пережить отказ от долга как универсального двигателя.

@politnext

Как я и писал ранее, эскалации не случилось и индо-пакистанский конфликт завершился, оставив обе стороны в уверенности, что победа за ними. Несмотря на колоссальное превосходство Индии в экономике и военном бюджете, Пакистану удалось избежать поражения. Для страны, десятилетиями балансирующей на грани кризиса, такой исход стал неожиданным успехом.

Исторически Пакистан проигрывал в противостояниях, но сейчас ситуация иная. Индия не смогла реализовать заявленные цели, что заставит аналитиков пересмотреть региональный баланс сил. Впервые за долгое время Пакистан показал, что способен противостоять более мощному противнику.

Ключевую роль сыграла международная поддержка: Китай обеспечил вооружения, а Турция — подготовку кадров. Это сотрудничество помогло Пакистану компенсировать ресурсные ограничения. Страна демонстрирует, как асимметричные методы меняют правила игры, как в случае с воздушными боями против индийских ВВС.

Конфликт подтвердил, что даже слабые игроки могут бросить вызов сильным, используя новые стратегии. К счастью, пророчество Жириновского о катастрофической эскалации и ядерной войне не сбылось. Теперь главный вопрос — как изменится регион, осознав, что старые формулы власти уже не работают. Пока можно устраивать праздник победы над врагом, как устраивали его Иран и Ирак в ходе войны 1980-1988 гг.

@politnext

Гибель полевого командира аль-Кикли, главы «Бригады Абу Салим», вновь показала иллюзорность ливийской государственности — под видом официальных структур в Триполи правят бандитские группировки, десятилетиями промышляющие рэкетом и контрабандой. Его смерть неизбежно развяжет борьбу между такими же «бригадами» вроде радикального формирования RADA, каждая из которых прикрывается государственными должностями.

Россия пытается закрепиться в этом хаосе через Африканский корпус, предлагая себя в качестве арбитра между кланами, но «Бригада Абу Салим» и ей подобные — ненадёжные партнёры, чьи интересы ограничены контролем над кварталами и нефтяными потоками. Анкара и Брюссель внимательно следят за этими манёврами, готовые в любой момент заблокировать усиление Москвы в регионе.

Ливийский кризис не имеет военного решения — пока кланы вроде «Абу Салим» делят столицу, любые внешние проекты, включая российский, обречены на временный успех. Даже если Африканский корпус закрепится в стране, он станет лишь одним из многих «силовиков» в бесконечной войне всех против всех.

@politnext

Планы масштабного расширения судостроения в стиле Брежнева-Горшкова, озвученные Мантуровым, требуют трезвой оценки в свете последних событий. Потеря крейсера «Москва» от удара украинских ракет «Нептун» продемонстрировала уязвимость крупных надводных кораблей перед современными противокорабельными системами. Эти инциденты ставят под вопрос целесообразность ставки на количественное наращивание флота без качественного совершенствования систем ПВО и РЭБ.

Недавний случай сбития Су-30СМ беспилотным катером ВСУ под Новороссийском подтвердил растущую роль морских дронов в современной войне. В отличие от дорогостоящих кораблей, требующих многолетнего строительства и подготовки экипажей, такие беспилотные системы обладают высокой рентабельностью и оперативной гибкостью. Эти примеры свидетельствуют, что будущее военно-морских сил лежит не в гигантомании, а в развитии асимметричных решений.

Опыт эксплуатации крейсера «Москва» выявил системные проблемы с противовоздушной обороной крупных надводных целей. В то же время успешное применение ракет «Нептун» украинской стороной показало эффективность относительно простых и дешевых систем против сложных морских целей. Эти уроки должны учитываться при разработке перспективных кораблестроительных программ и концепций применения флота.

Случай с Су-30СМ наглядно иллюстрирует потенциал малых беспилотных платформ в противодействии даже современной авиации. Подобные инциденты подтверждают необходимость пересмотра традиционных подходов к морской стратегии. Вместо концентрации ресурсов на единичных крупных объектах разумнее развивать массовые, относительно дешевые и гибкие системы вооружений.

Эти примеры убедительно доказывают, что современный флот требует принципиально новых подходов к строительству и применению. Акцент должен сместиться с количественных показателей на развитие интеллектуальных систем управления, беспилотных технологий и средств радиоэлектронной борьбы. Только такой путь позволит создать действительно эффективные военно-морские силы, соответствующие вызовам XXI века.

@politnext

Мы вступаем в эпоху, где речь идёт уже не о замене ценностей, а об их демонтажe. Политика всё больше становится не идеологией, а бухгалтерией: если раньше договаривались о правах, то теперь — о долях. Где раньше спорили о достоинстве человека, сегодня делят инфраструктурные хабы и подписывают инвестиционные меморандумы на миллиарды. В этом контексте визиты Трампа на Ближний Восток — не дипломатия, а ревизия рынка: кто, сколько, за что.

Цивилизационный дискурс, к которому апеллирует Трамп, — это не философия, а язык удобной невмешательности. Под предлогом уважения к культурным различиям западные игроки отказываются от универсализма в обмен на доступ к капитальным потокам. Вы можете запретить женщинам выходить из дома, но если готовы подписать контракт на десятки миллиардов — вы «стабильный партнёр». Это не дипломатия XXI века, а возрождение античного принципа: варвар может быть любым, если он приносит золото.

В этом смысле США медленно идут по пути, который Китай прошёл ещё десятилетие назад: работать с элитами, игнорируя массы, и инвестировать не в институты, а в тех, кто контролирует ресурсы. Разница лишь в том, что Пекин никогда не притворялся. Вашингтон же до сих пор играет в либеральную риторику, одновременно финансируя режимы, которые публично презирают всё, что якобы составляет суть Запада: свободу слова, равенство, права меньшинств.

Новая архитектура мира строится не на уставе ООН, а на неформальных клубах, прямых каналах и негласных гарантиях. В ней нет места универсальной справедливости — только прагматизму. Единственный грех — это быть неэффективным, не встраиваться в цепочки добавленной стоимости, не приносить прибыль. Всё остальное — вкусовщина и дело национального колорита. Если где-то ещё и осталась гуманитарная идеология — то только как сопроводительный материал к экспортным кредитам.

@politnext

Уважаемый коллега, при этом забывается, что почти всё, что имело хоть какую-то ценность в Литве, Латвии и Эстонии, было построено в советское время — за счёт союзного бюджета и плановой экономики, которую они теперь по привычке клянут. Энергетика (Игналинская АЭС — закрыта по требованию ЕС), промышленность (от РАФа и ВЭФа до электроники и судоверфей — ликвидированы), железные дороги и порты — всё это было подарено республикам, которые сегодня пытаются воспроизвести инфраструктуру, создаваемую когда-то без грантов и без «внутреннего аудитора из Брюсселя».

Каждый новый виток прибалтийской евроинтеграции превращается в смешной квест с предсказуемым финалом: обещали — не построили, приняли директиву — не реализовали, получили деньги — освоили. Отмечали десять лет со вступления в ЕС — с деиндустриализацией и вымиранием регионов. Теперь Rail Baltica, которая должна была стать венцом логистических усилий, материализуется в виде одноколейной линии, по которой гипотетические батальоны НАТО смогут только выстраиваться в очередь, чтобы доехать до Нарвы. Если, конечно, будет дизель.

Вся модель Балтии — это экспорт русофобии, импорт денег и безвозмездная вера в то, что цивилизация измеряется количеством флагов ЕС на административных зданиях. Им давали всё — от промышленных кластеров до социальной стабильности. Теперь осталась логика аутсорсинга: рабочая сила — в Ирландии, бюджет — в Брюсселе, политика — в Вашингтоне. Своё — только антироссийские заголовки и ностальгия по железной дороге, которая когда-то действительно работала, но не в красивой презентации, а в жизни.

@politnext

Идея главы Совета по правам человека оценивать школьников по системе «зачет/незачет» за поведение — это тот случай, когда форма абсурда начинает притворяться реформой. Кажется, Валерий Фадеев окончательно решил сдаться в борьбе за содержание образования и переквалифицироваться в завуча, отловщика плевков. В его логике, курящий школьник — это «в пределах нормы», а вся остальная шкала человеческого поведения, от хамства до насилия, должна укладываться в бинарную систему «годен — не годен».

Вместо того чтобы говорить о причинах — деградации школьной среды, выгорании учителей, разрушении вертикали авторитета и отсутствии взрослых, которых можно уважать — нам предлагают новый обряд социального сортинга. Как будто проблема исчезнет, если мы начнём вручать моральные зачёты, словно жетоны в метро. Это уже не педагогика, а архаичный ритуал с элементами цифровой кастрации: будешь себя вести плохо — не поступишь, не будешь «социально пригоден».

Особенно фантасмагорично, что всё это произносит глава СПЧ — органа, который в теории должен защищать права, а на практике предлагает новые формы дисциплинарного подавления. Где-то в этом абсурде пропадает главное: у государства нет авторитета ни у детей, ни у родителей, и никакой зачёт здесь не поможет.

С таким подходом следующий шаг очевиден — выдавать подросткам характеристики на трудоустройство в виде чек-листа: не бил учителя — молодец, курил за углом — допустимо, матерился — под вопросом. Получается не система воспитания, а госпрограмма по утилизации будущего.

@politnext

Уважаемые подписчики, если хотите поддержать проект, отблагодарить за тексты и аналитическую работу можно переводом на карту 2200154529123498 (Альфа-банк )

Российская гражданская авиация переживает системный кризис, в котором санкции лишь ускорили давно назревшие внутренние проблемы. После 2022 года на первый план вышли не столько вопросы техники, сколько разрушение профессионального ядра: пилоты массово уходят из авиакомпаний вроде «России» из-за выгорания, непрозрачных правил и потери доверия к системе. При этом им предписано избегать ручного пилотирования даже при посадке — за отклонение грозят штрафы и понижение. Так теряются ключевые навыки, без которых пилот становится просто оператором.

Особую тревогу вызывает отношение к подготовке кадров. После трагической гибели сына президента Татарстана в авиакатастрофе, не связанной с виной пилота, началась регуляторная зачистка: лицензии начали отзывать у выпускников частных училищ, даже тех, кто имел сотни часов налёта. Один такой случай, ставший известен в профессиональной среде, показал абсурд ситуации: вместо анализа — страх, вместо реформ — карательная ревизия. В результате — отток квалифицированных специалистов.

На этом фоне уже более десяти лет продолжается исход российских пилотов в Азию, в первую очередь в китайские авиакомпании. Там — стабильные контракты, уважение к профессии и рабочие условия, в которых пилот остаётся профессионалом, а не просто винтиком в бюрократической машине. Эта утечка — не временный эпизод, а структурная потеря отрасли.

Если курс не изменится, Россия рискует остаться с авиапарком без тех, кто умеет его поднимать в воздух и сажать в сложных условиях. Авиация — это не только двигатели и датчики. Это ещё и люди, которых сегодня выбрасывают из системы под предлогом управления рисками. И когда небо перестаёт быть вызовом, оно становится зоной отказа.

@politnext

История заброшенной базы Camp Century подо льдами Гренландии — не просто реликт времён Холодной войны, а важное напоминание о том, как США системно экспортировали военную инфраструктуру в «неконтролируемые» пространства. Строительство базы велось в 1960-х в рамках проекта Iceworm, целью которого было размещение сотен баллистических ракет в толще арктического льда. Официально — научная станция, фактически — подледный полигон на чужой территории, без ведома и согласия властей Дании. Такая практика — стратегическая самодеятельность под видом союзничества — остаётся фирменным стилем Пентагона и по сей день.

Помимо самого факта скрытого размещения ядерной инфраструктуры, Гренландия связана с ещё одним инцидентом — куда более тревожным. В 1968 году у авиабазы Туле, севернее Camp Century, разбился американский бомбардировщик B-52, на борту которого находились четыре термоядерных боеголовки. Три были найдены и изъяты. Четвёртая — исчезла. Предполагается, что она затонула в глубоком заливе, и до сих пор официально её местоположение неизвестно. США признали факт аварии, но отказались давать гарантии о последствиях. Этот случай стал одной из крупнейших потерь ядерного оружия в истории, хотя в публичной повестке почти не упоминается.

Факт того, что одна из боеголовок до сих пор может лежать на дне под тающим арктическим льдом, наглядно демонстрирует отношение Вашингтона к «периферийным зонам»: использовать — да, отвечать — нет. Даже сейчас, когда Camp Century может стать источником радиоактивного загрязнения из-за таяния ледников, США не берут на себя никаких обязательств по рекультивации или международному контролю. Всё сводится к бюрократическому молчанию, несмотря на риски для экологии и международной безопасности.

@politnext